Страйк мог это понять. Какова бы ни была пропасть между ним и сестрой, как ни злила его порой Люси, он ее любил. Тем не менее сейчас, на пути в Манчестер, он невольно сравнивал ее с Робин. Та воспитывалась, на взгляд Страйка, в обстановке типичной для среднего класса стабильности, но выросла, в отличие от Люси, совершенно бесстрашной. Ни одну из них не обошли стороной насилие и жестокость. Но в результате Люси спряталась в укромном месте, куда, по ее мнению, не могло дотянуться зло, а Робин сталкивалась со злом практически ежедневно, распутывая один клубок за другим, раскрывая все новые и новые преступления и душевные травмы, – к этому ее подталкивало то же внутреннее стремление к истине и ясности, какое Страйк ощущал в себе.
Пока солнце поднималось к зениту, высвечивая пестрые пятна на замызганном ветровом стекле, он все более сожалел, что Робин сейчас нет рядом. Она, как никто другой, умела истолковать любую версию. Она бы отвинчивала крышку термоса и наливала ему чай. Посмеялись бы вместе.
За последнее время они пару раз возвращались к старой привычке подтрунивать друг над другом: рассказ Билли своей тревожностью разрушил ту сдержанность, которая за минувший год с лишним выросла в постоянное препятствие их дружбе
В расстройстве закурив очередную сигарету, он заставил себя переключиться на прибытие в Манчестер и на выбор оптимальной линии разговора с Дон Клэнси, которая в течение пяти лет звалась миссис Джимми Найт.
15
Да, она таки себе на уме. Передо мной всегда нос задирала.
Пока Страйк мчался на север, Робин без каких бы то ни было объяснений вызвали на личную встречу с министром культуры.
Шагая по солнцу к Министерству культуры, средств массовой информации и спорта, которое находилось в большом белом здании времен Эдуардов в нескольких минутах ходьбы от Вестминстерского дворца, Робин поймала себя на том, что готова поменяться местами с любым из толпящихся на тротуаре туристов, поскольку в телефонном разговоре она уловила раздражение Чизуэлла.
Робин много бы отдала, чтобы заполучить хоть что-нибудь полезное для доклада министру о злостном шантажисте, но, поскольку она занималась этим делом всего полтора дня, само собой напрашивалось лишь одно: ее первое впечатление о Герайнте Уинне подтвердилось – ленивый, самодовольный, болтливый распутник. Дверь его кабинета чаще всего стояла открытой, и монотонный, как у пономаря, голос разносился по коридору, когда он с неуместным легкомыслием говорил о мелких заботах избирателей, похвалялся знакомством со знаменитостями и крупными политическими деятелями – словом, пытался создать впечатление, будто для специалиста его уровня руководство офисом по работе с избирателями – дело второстепенное, незначительное.
Всякий раз, когда Робин проходила мимо его распахнутой двери, он выкрикивал оживленное приветствие, демонстрируя подчеркнутое желание продолжить контакты.
Однако Аамир Маллик то ли случайно, то ли намеренно пресекал попытки Робин перевести эти приветствия в русло беседы: он опережал ее своими вопросами к Уинну или же, как сделал буквально час назад, просто затворял дверь у нее перед носом.
Внешний вид огромного здания, в котором размещалось Министерство культуры, СМИ и спорта, – каменные гирлянды, колонны, фасад в стиле неоклассицизма – ее подавлял. Интерьеры были модернизированы и украшены произведениями современного искусства, включая абстрактную стеклянную скульптуру, которая свисала с купола над центральной лестницей; Робин поднималась по ступеням в компании деловитой молодой женщины. Полагая, что перед ней крестница министра, сопровождающая из кожи вон лезла, чтобы показать ей все самое интересное.
– Кабинет Черчилля, – объявила она, указывая налево, хотя они в этот момент поворачивали направо. – Это балкон, с которого он произнес свою речь в ознаменование Дня Победы в Европе. К министру – сюда.