Смертельный треугольник

— Ладно, вернемся к этому при необходимости, — не стал вдаваться в нюансы адвокат. — Вы сказали, что жили в Киеве. Расскажите про вашу семью: кто ваши родители, чем они занимаются?

— Они уже умерли.

— Извините, я этого не знал. Давно?

— Мама — давно, я ее почти не помню. А отец — два года назад. Тогда я окончательно перебралась в Москву.

—Чем они занималась?

— Мама была оперная певица. Наверно, Мила пошла в нее. У нее ведь были значительные вокальные способности...

— Подождите, но ведь это вы играли в мюзикле, если я правильно понял?

— Ну что вы, — засмеялась Яна, — какое там пение! Так, чужая фонограмма в основном... Только я этого вам не говорила, имейте в виду.

— Я — могила, — заверил Гордеев, хотя, конечно, ничего принципиально нового про отечественную эстраду он сейчас не услышал. — А отец?

— Наш папа был знаменитый инженер-мостостроитель, кучу мостов по всей стране построил, я СССР имею в виду, — уточнила она. — Но в последние годы он уже из Киева никуда не выезжал, преподавал в основном. Я знаю, что Милка предлагала ему перебраться в Европу, а то и в США, говорила, что он там запросто работу найдет, в каком-нибудь Гарвардском университете сможет лекции читать... Но он не хотел, говорил, что ему и в Киеве неплохо, говорил, что хочет быть ближе к маме. Так и получилось...

— Как ваш отец относился к Миле?

— Он ее обожал, — не колеблясь, сказала Яна.

— Она была его любимицей?

— Нет, — после паузы сказала она. — Раньше мне так казалось. Но это было потому, что я жила вместе с ним, а она была на расстоянии. А потом я тоже стала надолго уезжать — в Москву — и все поняла.

— Это называется жизненный опыт.

— Ну вроде того...

— У вас есть еще какие-нибудь близкие родственники?

— В Киеве есть тетки со стороны матери, но я с ними не общаюсь.

—А Мила общалась?

— Тоже нет... Да, еще одна вещь... — Она замялась. — Я думаю, вы сыщик опытный и все равно сможете это сами выяснить, так что...

—Я не сыщик, — прервал ее Гордеев, — я адвокат.

— Ну неважно. В общем, у нас дома были картины. Не очень много, но... это русский авангард начала века. Малевичи там всякие, может, знаете?

— Однако! — пробормотал Гордеев.

— А вот я не очень в этом разбираюсь, да они мне никогда и не нравились. Это отец собирал. Кое-что ему еще по наследству досталось. В общем, я продала эту коллекцию, когда... ну после его смерти, через полгода, когда вступила в права наследства, так, кажется, это называется, да? Оказалось, что они стоили кучу денег.

— Еще бы, — усмехнулся Гордеев.

— Представляете? — со смехом сказала она. — Отец же мне все завещал, у Милки и так все было в порядке. В общем, я с ней посоветовалась, она особенно не вникала даже, говорит, хочешь — продавай, мне, мол, по фигу. Я и продала, а чего церемониться? Живопись меня не очень волнует. Вот, так что деньги у меня есть.

— Кроме того, вы — наследница всех денег, оставшихся после смерти старшей сестры? — спросил адвокат.

— Единственная, — тихо уточнила Яна.

— Ага. А сестра ваша была очень богата. Так что труд адвоката будет щедро оплачен?

— Обязательно быть таким циничным?

— Иногда это помогает в работе, — честно признался Гордеев. — Но извините, если что не так. Так к чему вы мне все это говорите?

— Чтобы вы не сомневались в моей кредитоспособности.

— Вы меня с самого начала в ней заверили, — напомнил Гордеев.

— Ну да, конечно, — немного смутилась она. — Я не то хотела сказать. Видите ли, я не все картины продала из папиной коллекции. Там осталась одна, которую никто не захотел брать, и она у меня здесь, в Москве. Я просто подумала, раз вы так относитесь к этой живописи, может, вы захотите взять ее в качестве гонорара? Деньги деньгами, но картина — это все-таки хорошее вложение капитала, согласитесь, если она вообще чего-то стоит, то со временем в цене обыкновенно растет, верно? А деньги, напротив, часто девальвируются.

— Какая вы грамотная барышня.

— Снова иронизируете?

— Ничего подобного. Я, конечно, не против держать у себя дома хорошую живопись, но тут весь вопрос в художнике. Да и кстати, если это, как вы говорите, русский авангард начала века, то как же вы вообще перетащили картину через границу? По-моему, ни одна страна такого не позволит.

Маевская хихикнула:

— Вы не поверите, Юрий Петрович. Я просто ехала поездом и положила ее в свою дорожную сумку. Ее никто не досмотрел. Я же не знала, что вывожу национальное достояние. Это мне потом уже здесь, в Москве, знакомые объяснили. Я так смеялась.

— Хм... Вы знаете, я что-то действительно не очень верю.

— И напрасно! Вы пересекали когда-нибудь на поезде российско-украинскую границу?

—Довольно давно.

— Вот видите. Вы же не знаете, как там все происходит. Таможенники заходят, спрашивают: оружие, наркотики есть? Я говорю: нет, и они идут дальше. И все!

— Так что за картина-то?

— Какой-то Шагов... нет, Шагуль или...

— Уж не хотите ли вы сказать, Шагал? — заволновался Гордеев.

—Да, кажется, так. А вы что-то про него слышали?

— С ума сойти. Вы меня не разыгрываете? Вы действительно не знаете, кто такой Шагал?

— Ну художник же!