Смертный бессмертный

За границей мы провели два года. Мне, привыкшей, так сказать, к собственному густонаселенному миру, среди незнакомцев и чужеземцев жилось очень одиноко; обычаи в высшем свете таковы, что большую часть времени мужчины и женщины проводят вдали друг от друга, так что уже через несколько месяцев уединение стало моим верным спутником. Я не роптала: жизнь часто поворачивалась ко мне суровой стороной, и встречать невзгоды я привыкла если не бестрепетно, то терпеливо. Да и на что жаловаться? У людей небольшого достатка семейная жизнь полна забот и хлопот – а у меня их не было вовсе; муж меня любил, и хоть я часто тосковала по дорогим, родным лицам, с которыми никогда доселе не расставалась, и более всего скучала по ласкам и мудрым наставлениям матушки – пока что мне достаточно было думать о них и надеяться на воссоединение.

И все же многое меня расстраивало. Прежде я была бедна, росла среди таких же бедняков; и, кажется, ни разу с тех пор, как начала что-то понимать, ничто не огорчало и не смущало меня так, как мысль о том, сколько же тратят на себя богачи, когда такое множество их собратьев-людей прозябает в нищете! Аристократическая благотворительность (хоть и вполне похвальная), раздача жидкого супа и грубого фланелевого белья меня не удовлетворяла: в уме моем глубоко укоренился некий инстинкт или чувство справедливости, внушенное скромностью нашего семейного очага и просвещенным благочестием матушки – и твердящее, что все на свете имеют право жить так же покойно и удобно, как я или даже как мой муж. Моя «благотворительность» – так называли ее другие, хотя сама я считала, что лишь отдаю должное собратьям по человечеству – превышала всякое разумение. Лорд Реджинальд категорически отказывал просителям; но мне выделял довольно большие средства, которыми я могла свободно распоряжаться, – и я экономила на тысяче мелочей, чтобы накормить голодных. Впрочем, дело было не только в благотворительности: я никак не могла привыкнуть тратить деньги на себя, и роскошь была мне противна. Муж называл такое отношение «скаредностью» и сурово попрекал меня, когда я, вместо того чтобы перещеголять нарядом всех соперниц, являлась на прием одетой очень скромно и горячо отвечала ему, что не могу и не буду выбрасывать по двадцать гиней на платье, когда за эти деньги можно одарить улыбками множество хмурых лиц, принести радость во множество несчастных сердец.

Права ли я была? Несомненно, любой богач ответил бы, что нет: что первый долг мой состоял в том, чтобы радовать мужа и быть ему в свете достойной спутницей. И все же – признаться ли? – даже сейчас, удрученная и почти уничтоженная своей ошибкой… нет, это не то слово – назову ее несчастьем, – будто на медленном огне горю я при мысли, что потеряла любовь мужа из-за того, что, по совести, считала своим долгом!

Но об этом речь впереди. Настоящая беда обрушилась на меня по возвращении в Англию. Мои родные часто обращались к нам за денежной помощью, и лорд Реджинальд удовлетворял почти все их просьбы. После двухлетнего отсутствия мы приехали в Лондон, и первым моим желанием была встреча с матушкой. В то время ради поправки ее здоровья вся семья жила в Маргейте. Решено было, что я поеду туда одна и ненадолго. Перед отъездом лорд Реджинальд сообщил мне, что родные мои все чаще и чаще просят у него какие-то непомерные суммы, и он решил отныне им отказывать. Еще он сказал, что вовсе не собирается оплачивать моей семье переход на более высокое положение в обществе; что, на его взгляд, лишь двое моих родственников – мать и родная сестра – имеют хоть какое-то право ждать от него помощи, но первая неспособна к попрошайничеству, а вторая, выйдя замуж за Купера, сама определила свое место в жизни, и благосостояние ее теперь всецело зависит от мужа. На это я отвечала: он сам знает, что скромный достаток я почитаю для жизни наилучшим и никогда не соглашусь на непомерные денежные требования, пусть и от дорогих мне людей.

Реджинальд был удовлетворен таким ответом; мы нежно попрощались, и в Маргейт я выехала с легким и радостным сердцем, а искренние приветствия всей собравшейся семьи сделали меня вдвое счастливее. Омрачило радость лишь состояние матушки: она стала похожа на тень. Все расселись вокруг нее, весело болтали и смеялись, но я видела, что жить ей остается недолго.

В маленьком меблированном домике, где теснилась вся семья, для меня места не нашлось, так что я осталась в отеле. Рано утром, прежде чем я встала, меня навестил отец. Он умолял поговорить с мужем и попросить у него помощи: как выяснилось, рассчитывая на его поддержку, он ввязался в биржевые спекуляции, требующие крупного капитала; но расчеты его рухнули, и теперь множество семей будет погублено, а сам он обесчещен, если не сумеет срочно вложить в дело несколько сот фунтов. Я пообещала сделать все, что смогу, – а про себя решила спросить совета у матушки и поступить, как та скажет. Отец расцеловал меня, рассыпался в благодарностях и удалился.