Смертный бессмертный

Но с той поры в урочный срокМне боль сжимает грудь,Я должен повторить рассказ,Чтоб эту боль стряхнуть.

Брожу, как ночь, из края в крайИ словом жгу сердца,И среди тысяч узнаю,Кто должен исповедь мою

Прослушать до конца.Сэмюэл Кольридж. Сказание о Старом Мореходе[85]

Я слыхал, что, когда приключается с человеком нечто удивительное, сверхъестественное и ужасное, то, как бы ни стремился этот человек скрыть пережитое, время от времени некое внутреннее землетрясение разверзает перед изумленными зрителями глубины его души. Теперь я по себе знаю, что так оно и есть. Напрасно клялся я никогда не открывать человеческим ушам тех ужасов, которым однажды в припадке дьявольской гордыни подверг себя. Святой отец, выслушавший мою исповедь и воссоединивший меня с церковью, скончался. Никто не знает, что когда-то…

Почему же не оставить все как есть? К чему вести рассказ о нечестивце, искусившем Провидение, и о победе смирения над гордой душой? Зачем? Ответьте, мудрецы, проникшие в тайны человеческой природы! Знаю одно: ни гордость, от которой, увы, я до конца не избавился, ни стыд, ни даже страх стать ненавистным роду человеческому не помешают мне рассказать мою историю.

Генуя, моя родина! Гордый город, что глядится в голубые волны Средиземного моря! Помнишь ли ты меня в ребячестве, когда миром моим были твои отмели и прибрежные скалы, ясные небеса и веселые виноградники? Блаженная пора, когда сама ограниченность мира, сковывая физические силы, оставляет широкий простор юному воображению; единственное время в жизни, когда наслаждение неразлучно с невинностью. И однако кто, оглянувшись на детство, не вспомнит его печалей и мучительных тревог?

Я появился на свет с духом столь властным, надменным, неукротимым, какой только может быть дарован смертному. Трепетал я лишь перед отцом; а он, благородный и великодушный, но с характером прихотливым и деспотическим, требуя повиновения, не объяснял причин своих распоряжений и тем самым сдерживал порывы моей дикой гордости и одновременно лелеял ее. Поскорее стать взрослым – свободным, независимым (а лучше сказать, дерзким, наглым тираном) – вот о чем мечтало, о чем молилось мое мятежное сердце.

У отца был друг, богатый генуэзский дворянин, во время смуты его приговорили к изгнанию, а имущество конфисковали. Марчезе Торелла отправился в изгнание один. Как и отец, он был вдовцом; единственную дочь Джульетту, едва вышедшую из колыбели, он оставил на попечении моего родителя. Я бы, несомненно, стал для малютки недобрым властелином, если бы не оказался в положении ее защитника. Все наши детские приключения вели к одному: Джульетта приучалась видеть во мне защиту и опору, я же в ней – нежное, чувствительное существо, без моей заботы и опеки обреченное на гибель в нашем грубом мире.

Мы росли вместе. Майская роза, едва раскрывшаяся, не так прелестна, как была эта милая девочка. Лицо ее сияло красотою. Стан, походка, голос… и сейчас сердце мое стонет, вспоминая, какое спокойствие, нежность, любовь, чистота обитали в этом небесном создании! Когда мне было одиннадцать, а Джульетте восемь, один мой кузен, гораздо старше нас – нам он казался уже взрослым – не на шутку увлекся подругой моих игр: называл ее своей невестой и просил выйти за него замуж. Она отказывалась, он настаивал и, в конце концов, схватив ее, силой привлек к себе. С энергией и яростью безумца бросился я на него, попытался выхватить его меч, затем схватил за горло в свирепой решимости задушить; ему пришлось звать на помощь, чтобы освободиться от моей хватки. В тот же вечер я привел Джульетту в нашу домашнюю часовню, велел ей возложить руку на священные реликвии – и смутил ее детское сердечко и осквернил невинные уста, заставив поклясться, что она будет моей и только моей.

Те дни остались в прошлом. Шли годы; Торелла вернулся, преуспев в делах и став богаче прежнего. Когда мне было семнадцать, умер мой отец. Он был расточителен до мотовства, но Торелла говорил, что мое несовершеннолетие дает возможность укрепить пошатнувшееся состояние семейства. У смертного ложа отца мы с Джульеттой обручились, и Торелла стал мне вторым отцом.

Я стремился повидать мир – и желание мое исполнилось. Я побывал во Флоренции, в Риме, в Неаполе, затем отправился в Тулон и, наконец, достиг предела своих тогдашний мечтаний – Парижа.

В Париже в то время шла смута. Несчастный король Карл Шестой – то здравомыслящий, то помешанный, то монарх, то презренный раб – являл собой истинную насмешку над человеческой природой. Королева, дофин, герцог Бургундский переходили от дружбы к вражде, от пышных празднеств к кровопролитному соперничеству: слепые к несчастьям своей страны, к нависшим над ней опасностям, они отдавались попеременно то безрассудным наслаждениям, то бешеной борьбе.