Смертный бессмертный

Несколько дней все шло как нельзя лучше. Торелла ни словом не упоминал о моих выходках и обходился со мной, как с нежно любимым сыном. Однако настало время обсудить условия брачного союза – тут-то и вышло на свет мое истинное положение. Брачный договор был подписан еще при жизни отца. Я обратил его в ничто, промотав богатство, которое должен был разделить с Джульеттой. Поэтому Торелла решил считать этот договор расторгнутым и предложил другой: в нем он безмерно увеличивал приданое за дочерью, но пользование им обставлял многочисленными ограничениями. Я же стремился к независимости (которую толковал как возможность ни с кем и ни с чем, кроме собственных желаний, не считаться); заявив, что он хочет воспользоваться моим бедственным положением, я с гневом отказался подписать договор. Старик попытался воззвать к моему рассудку. Но душой моей владела разъяренная гордость; я выслушал его доводы с негодованием – и с презрением отверг.

– Джульетта, ты моя! Не обменялись ли мы обетами в невинном детстве? Не супруги ли мы перед ликом Божьим? Неужели же твой бессердечный, бездушный отец нас разлучит? Будь великодушна, любовь моя, будь справедлива: не отнимай у Гвидо твоего дара, его последнего сокровища – не отрекайся от своих клятв! Бросим вызов миру, растопчем меркантильные расчеты века и в любви нашей найдем убежище от всякого зла!

Должно быть, дьявол овладел мною – с таким искусством я стремился влить яд в это святилище безгрешной мысли и чистой любви. Джульетта отпрянула от меня в испуге. Отец ее – лучший и добрейший из людей; она пыталась убедить меня, что разумнее всего будет ему повиноваться. Мое смирение он встретит любовью, и за покаянием последует великодушное прощение. Напрасно нежная дочь расточала слова перед человеком, привыкшим, что его воля – закон, и в сердце своем ощущающем деспота столь сурового и непреклонного, что никому и ничему он не мог повиноваться, кроме своих самовластных желаний.

Упорство мое от борьбы лишь возрастало; разгульные товарищи мои с готовностью подливали масла в огонь. Мы замыслили похитить Джульетту. Поначалу казалось, что план наш увенчался успехом. Однако по пути домой нас нагнал осиротевший отец со своими слугами. Завязалась схватка. Прежде чем появилась городская стража и решила исход в пользу наших противников, двое из слуг Тореллы получили опасные ранения.

Эта часть моей истории тяжелейшим грузом лежит на сердце. Теперь я переменился: себя прежнего я вспоминаю с ужасом и отвращением, каких не испытывал, быть может, никто из слушателей моего рассказа. Лошадь, понукаемая шпорами седока – и та была свободнее меня, раба тиранической власти собственного нрава. Дьявол овладел моей душою и довел ее до безумия. Голос совести не затих во мне, но если я покорялся ему – то лишь на мгновение, словно в затишье после шторма, и в следующий миг поток безудержного гнева уносил его прочь, оставляя меня игрушкою душевных бурь.

Меня заключили в темницу, но вскоре, по заступничеству Тореллы, освободили. Снова я взялся за свое, теперь решив похитить вместе с дочерью отца и увезти обоих во Францию. Эта несчастная страна, разоряемая наемниками и бандами беззаконной солдатни, мне – преступнику – казалась желанным прибежищем. Наши планы были раскрыты. Меня приговорили к изгнанию; а поскольку долги мои достигли огромных размеров, все, что у меня оставалось, было выставлено на продажу. Торелла снова предложил свое посредничество, взамен требуя лишь одного – обещания, что я не возобновлю посягательств на него и его дочь. Я отверг его предложение и, изгнанник, одиночка, без гроша в кармане, воображал, что торжествую победу. Товарищи мои скрылись; их выпроводили из города еще несколькими неделями раньше, и теперь они были уже во Франции. Я остался один – без единого друга рядом, без единого дуката в кошеле, даже без меча на поясе.

Я брел вдоль берега моря; вихрь страстей терзал и рвал мне душу. Сердце горело, словно в грудь мою вложили пылающий уголь. Сперва я задумался над тем, чем должен ответить. Что, если присоединиться к отряду наемников… Месть! – это слово стало бальзамом на мои раны: я играл этой мыслью и ласкал ее, пока она, как змея, меня не ужалила. И снова я принялся хулить и проклинать свою тихую родину. Вернусь в Париж – там у меня много друзей, там меня с радостью примут на службу, там я завоюю себе состояние мечом и, быть может, добьюсь успеха, а презренный город и лживого Тореллу заставлю пожалеть о том, что они изгнали меня, нового Кориолана, из городских стен!.. Но вернуться в Париж пешком, как нищему? Жалким бедняком предстать перед теми, кому я, бывало, швырял деньги, не считая? Сама мысль о том мне претила.