Смятение

Беда коренилась в том, что тогда как все в Хаттоне (от Ци с Питом до слуг, среди которых оказались даже шофер Кроули и садовник Бэйтсон) поголовно обожали малютку Себастиана, то ее, его маму, кого, казалось бы, полагалось больше всего восхвалять и любить, – ничего подобного. Если раньше она думала, что хочет иметь детей, но только после того, как привыкнет к замужеству, то теперь пришла к выводу, что ей вообще никогда не следовало бы иметь ребенка, и такая бесполезность угнетала ее все больше и больше. Ее охватывали то вина, то стыд, а порой и настоящая злость. Наедине с сыном она все же старалась создать какие-то связующие узы между ними, но тот, казалось, примкнул к общему заговору: ему явно не нравились ее поцелуи и объятия, а когда она говорила с ним, он попросту выказывал какое-то отрешенное безразличие. Казалось, сын понимал, что она плохая мать, ей представлялось, что одним из самых ранних его воспоминаний будет то, как мать извиняется перед ним. Так что дни она проводила, играя роль, какой от нее ожидали, а ночи (ранние утра) – борясь со своей горемычной путаницей.

Была пятница, означавшая, что на выходные начнут съезжаться гости. Бесконечный людской поток лился в Хаттон: на обед, на ужин, на ночь, на крохи отпуска или на краткие передышки от Лондона. Многие были людьми старыми и выдающимися, немало было и молодых, подающих надежды, практически все были мужского пола. Ци, похоже, без усилий собирала вокруг себя мужчин и, обходительно не обращая внимания на то, что большинство из них были женаты, обычно каким-то таинственным образом устраивала так, что те являлись в одиночестве. Немалая доля тех, кто постарше, когда-то были влюблены в нее – насколько Луиза понимала, они и сейчас еще были в ее сетях.

От каждого ожидалось представление: музыкальное исполнение, пение, участие в шарадах или шарадах-пантомимах, а при невозможности такого – рассказы о необычайных и занимательных случаях в жизни (это последнее было всецело прерогативой очень старых и заслуженных, достаточно поживших, по мнению Луизы, чтобы в их жизни такие случаи и бывали). Наносившие свой первый визит были, как правило, людьми молодыми, зачастую довольно молчаливыми, но Ци умела и им дать почувствовать себя непринужденно, и у других вызвать к ним особый интерес, так что очень скоро они выучивались и в игры играть, и шуткам смеяться, и вообще проникались утонченным духом этого места. То, что в подвижных играх Луиза оказывалась на первых ролях, говорило в ее пользу: и это было хорошо, потому как (и очевидным для нее это стало только в этот приезд, и то, когда Майкл уехал) было и другое, что, она чувствовала, шло ей в минус. Вот, к примеру, их прибытие сюда. Приехали они на поезде, поскольку у Майкла не хватало горючего, чтобы поехать на машине, поезд нестерпимо задерживался из-за ремонта путей. Себастиан проголодался, успокоить его водичкой в бутылочке не получилось, так что в конце концов, невзирая на то, что в вагоне полно людей, Луиза покормила его. Когда об этом узнали в Хаттоне (от Майкла, который счел этот случай довольно смелым и восхитительным), стало ясно, что Ци не считает его ни тем, ни другим. «Солдаты

в вашем купе? – изумлялась она. – Надо же, полагаю, это у вас зовется богемой. До чего же неприемлемое положение – вот что я

почувствовала бы».

Говоря это, она смотрела на Луизу и морщила нос в какой-то показной брезгливости, но Луиза ясно различила и неодобрение, и неприязнь, и даже презрение. Потом, она курила, что некурящей Ци не нравилось. Впрочем, тут она могла сказать немного, потому как практически все ее гости курили, как курили и Пит с Майклом. Еще Луиза пила, не только бокалы вина, но и джин, а такое, было ясно дано ей понять, девушке не подобает. Теперь уже Луиза понимала, что подлинная трудность была в том, что Ци вообще не любила женщин, что было, пожалуй, похуже ее конкретного неприятия своей невестки. «А означает это то, – рассуждала Луиза, расчесывая волосы, – что мне не победить. Что бы я ни делала, я ей не понравлюсь: она мирится со мной из-за Майкла и еще потому, что так заинтересована в детях». То, что она обожала Себастиана, не вызывало сомнения. Часами нянчила его у себя на коленях или легонько толкала его в старой коляске Майкла по террасам вокруг дома. Когда Майкл был здесь, он рисовал спящего малыша, зато она изящно вылепила из воска его головку, а Судья, Пит, принося извинения, что не умеет рисовать, посвятил Себастиану сонет. Теперь Ци занялась, по ее выражению, «одной из своих вещных картин», в которых для изображения использовала все мыслимые материалы аппликации, а то и вышивку. Это произведение напоминало лес у Руссо[38] с дикими животными, сидящими в засаде за каждым деревом или кустом. Картина очаровывала: как раз такую, понимала Луиза, маленький ребенок был бы рад видеть у себя в детской.