Смотрящие вперед

Такой я и помнил ее весь тот год, покуда она училась на курсах в Москве. Мне было очень тоскливо без сестры. Хорошо, что у меня была моя лоция. Я знал ее уже чуть не наизусть. Учил уроки - она лежала возле тетрадки; мачеха подсчитывала, сколько она выручит в воскресенье на базаре,я изучал туманные сигналы; ложась спать, клал старую лоцию под подушку - и мне снились яркие солнечные сны, будто я лечу над морем в голубой полдень. Никогда я столько не летал во сне, под самыми облаками, словно так и надо, и никогда не боялся упасть.

В эту зиму я крепко подружился с ребятами из школы, особенно с Ефимкой. Они меня без конца заставляли рассказывать о Каспийском море.

Глава пятая

ТУМАННЫЙ СИГНАЛ

Не забуду я день, когда принимали меня в комсомол. На уроках я был до того рассеян, что чуть не получил тройку по геометрии. Ефимка, сидевший со мной за одной партой, тоже волновался за меня.

- Рыжов Павлушка будет против,- шепнул он мне на ухо,- но тебя все равно примут, ребята за тебя.

Ефим Бурмистров похож на цыганенка - черноглазый, курчавый, смуглый и живой, как ртуть,--так и катается туда-сюда: не уследишь взглядом. Мать его рыбачка, отец умер.

В перемену меня подозвала Маргошка, единственная дочь Афанасия Афанасьевича, нашего географа и классного руководителя. Мать ее - врач, еще молодая и красивая. Маргошка, к сожалению, тоже очень красива.

- Девчонки будут задавать тебе каверзные вопросы,- зашептала она мне в самое ухо так, что стало щекотно.

Я не стал у нее спрашивать, какие вопросы.

- Они говорят, что ты слишком много думаешь и что это признак индивидуализма.

- Твои девчонки дуры! - рассердился я.

- Сам ты дурной! - возмутилась Маргошка. Женская солидарность взяла в ней верх над справедливостью.

Я махнул рукой и пошел в класс. Сегодня должны были разбирать восемь заявлений о приеме в комсомол, но почему-то ни о ком столько не говорили, как обо мне. Уроки тянулись без конца. Даже моя любимая география показалась сегодня скучной.

Комсомольское собрание проходило в зале, только члены бюро уселись не на сцене, а ближе к нам, перед задвинутым занавесом, на котором было нарисовано море и чайки. Начали сразу после уроков, потому что в нашу десятилетку ходят из других рабочих поселков за пять - восемь километров и ребятам надо до темноты добраться домой.

Когда стали обсуждать заявления, тихонечко вошел Афанасий Афанасьевич, по обыкновению с расстегнутым воротником (он иногда страдал удушьем). Пройдя на цыпочках, он сел у окна, раскрыв сначала форточку.

Так я эти дни тревожился, а как началось, наоборот, сразу успокоился, только весь как-то подобрался. Первым разбирали заявление Нины Воробьевой из нашего 9 "Б". И... не приняли. Потому что она плохо училась, ничего не читала, отказывалась наотрез от общественной работы и только и делала, что вышивала, даже в школе. Вышивает она замечательно, ее рукоделия даже на областную выставку послали. Нина так расплакалась, что икать начала. Она клялась, что исправится, но ребята были непреклонны. А наш секретарь Леша Морозов сказал ей:

- Ты сначала исправься, а потом приходи. Вторым разбирали Ваську Каблова из 9 "А" и тоже не приняли, потому что он получил четверку по поведению. Васька говорит:

- Так не двойка же? Четыре означает хо-ро-шо. Никак не могли ему втолковать, что за поведение этого мало. Так и не захотев понять, он обиделся и ушел, громко хлопнув дверью. Ефимка шепнул мне, что сначала разбирают плохих, а хороших, которые будут приняты, берегут "на загладку". Только он так сказал - и выкрикнули мою фамилию:

- Яша Ефремов!

Я не мог сразу сообразить, начиналась ли это уже "загладка" или еще длилось постыдное начало? Вышел к столу смущенным, одергивая новую гимнастерку, которую мне мачеха сшила к торжественному дню.

Все смотрели на меня как-то странно. Будто наши ребята и будто уже не они. Удивительно, как меняются лица, когда ты один, беззащитный, стоишь перед собранием людей. По отдельности я никого из них не боялся, а теперь просто дрожал от страха. Леша Морозов с загадочным выражением голубых выпуклых глаз (девчонки его зовут "лупоглазым") прочел мое коротенькое заявление. Один Афанасий Афанасьевич оставался таким, как всегда, и даже подмигнул мне: дескать, не робей, парень. И такой родной показалась мне вся его нескладная щуплая фигура, что у меня защипало в глазах.

Павлушка Рыжов всегда изощрял над ним свое остроумие (разумеется, за глаза) и уверял, что Афанасий Афанасьевич пьет горькую и что жена ему изменяет. Все это было неправда, и я не раз во всеуслышание объявлял, что Павлушка подло лжет. Сейчас он смотрел на меня с плохо скрытым недоброжелательством. Уж очень ему не хотелось, чтоб и меня приняли в комсомол. Он словно чувствовал, что вдвоем нам будет в организации тесно. Рыхлый, толстый, с бесформенными губами, одетый, как всегда, лучше всех, лгун, лицемер и краснобай, он мне внушал мучительное отвращение.

- Расскажи свою биографию,- услышал я голос Морозова будто издалека.