Смута. Том 2

Император думал о немцах, что заняли прибалтийские губернии и половину Украины. О поляках, под которыми половина Белоруссии. Об австрийцах, прибравших к рукам Бессарабию, о ничтожных румынах, разжившихся Одессой. Наконец, думал он и о финнах, чьи поспешно собранные войска стоят на реке Сестра у Белоострова, а дальше от новоявленной границы срочно строятся укрепления.

Государь понимал, что новая война на пороге, и куда более страшная, чем только что закончившаяся Смута. Но как сможет сражаться тяжело раненная страна? Пойдёт ли народ, поднимется ли, или рязанский, тульский, псковский, вятский мужик скажет: да на хрена мне сдалась Чухония эта, пусть те, у кого там дачки, её и отбивают!..

…Однако выстрелы не грянули. Императорский кортеж благополучно добрался до Зимнего дворца; на флагштоке взвился золотой штандарт с гордо расправившим крылья двуглавым орлом. Грянул гимн, оркестр у ворот играл «Боже, царя храни».

Толпа, что стеклась на Дворцовую, разразилась восторженным «ура!».

…А вокруг Александрийского столпа уже возводили леса – снимать голову Карла Маркса…

Заключение

Петербург, зима 1915

Фёдор Солонов плакал. Плакал, не стыдясь слёз, а вместе с ним плакали мама, сёстры и нянюшка.

– Нашлись! Нашлись! – только и удавалось ему выговорить между всхлипываниями.

Да, нашлись. Много воды утекло с тех времён, как старшая сестра Вера увлеклась социалистическими идеями и даже была близка к большевистской верхушке. Она с отличием окончила гимназию m-me Тальминовой, получив большой похвальный лист, и, не колеблясь, поступила в Санкт-Петербургский женский медицинский институт, окончила его весной 1914-го, после чего собиралась держать экзамен на степень доктора медицины – но тут-то всё и началось.

Средняя сестра Надя, веселая и непосредственная, считала, что сидеть и после гимназии за партой – это донельзя скучно, и занята была больше поиском подходящей партии; тут, правда, особого успеха не снискала и продолжала жить дома, вращаясь в обществе молодых сослуживцев Солонова-старшего. А потом грянуло – и Федя с семьёй расстались почти на год.

Вера не колебалась и почти сразу после переворота бежала на юг. Гатчино на тот момент было уже разорено и покинуто; после многих приключений старшая Федина сестра добралась до Ростова, где и проработала в госпиталях всю войну. Оперировала. Ассистировала. Выхаживала. Сама учила молоденьких сестричек милосердия, из добровольцев. Искала семью, но в хаосе войны и в том потоке раненых, что поступали на излечение, найти никого не смогла…

А мама, нянюшка и Надя сумели отсидеться в деревне, у нянюшкиной родни; деревня была богатая, большевистские меры там, мягко говоря, не шибко одобряли, и потому переждать лихие времена удалось более-менее спокойно.

Даже кота Черномора удалось сохранить.

Анна Степановна, правда, отправилась в Петербург искать мужа, едва не угодила сама в Чека, ничего не узнала и едва, как говорится, унесла ноги.

Никаких следов Солонова-старшего. Офицеры гвардии, насильно мобилизованные большевиками и сдавшиеся, несмотря ни на что, в Москве, только и смогли рассказать, что генерала Солонова забрали «на допросы» одним из первых, и больше его уже никто не видел.

Они отводили взгляды, и Фёдор понимал почему.

Но сейчас вера, что отец найдётся, ещё оставалась, особенно у мамы и сестёр, и у Феди не хватило духу высказать то, что жгло и мучило, – что отца почти наверняка нет в живых, что он, отказавшийся пойти на службу к большевикам, скорее всего, расстрелян.

Однако мама и сёстры отказывались в это верить…

Маленький белый конверт лежал в руках Феди Солонова, и тот никак не решался его распечатать. Писала великая княжна, и душа бедного Феди вновь пришла в смятение.

Вроде бы всё стало просто и понятно. Он любит Лизу, и Лиза любит его. Им хорошо вместе и шутить, и грустить, и смеяться, и плакать. Они понимают друг друга с полуслова, Лиза всегда была боевым кадетским товарищем, непременной участницей всех их вылазок, ничего не боялась, лазала по деревьям и заборам, в общем – «свой парень».

А великая княжна… наверное, это было что-то вроде Прекрасной Дамы, которую платонически обожали средневековые рыцари, кому посвящали баллады и стансы, в чью честь трубадуры воспевали «небесную любовь».

И вот письмо.

И пальцы дрожат.

Эх, была не была, Фёдор! Чего ты испугался?..