Сначала Россия, потом Тибет

За этими предварительными деликатесами последовали другие, более претенциозные, которые подавались в больших тарелках: голожаберные моллюски, баранина, печень, фрикадельки и спагетти с овощами. К последнему прилагался вкуснейший китайский уксус, приготовленный из ячменя и налитый в графинчик, как в английском пансионе. Разговоры стихли — мы тыкали, хватали, жевали и посасывали. Снаружи доносилось позвякивание бубенчиков на мулах и непрекращающийся глухой стук странно мелодичного барабана, свидетельствующий о том, что где-то поблизости возносят молитвы. Величественное достоинство хозяина, а также его прислуги и окружения напомнили мне о подобных случаях на горе Афон, хотя тибетская кухня предпочтительнее любой греческой, — и это воспоминание усилили два белых голубя в плетеных клетках с кожаными днищами, которые висели за окном. По словам Кенчунга, когда-то в доме жила обезьяна, но она кусала посетителей. Теперь по комнате бродил только щенок охотничьей породы салюки, с удобством поглощая те лакомые кусочки, которые время от времени мы тайком вынимали изо рта и прятали под столом.

Мы спросили нашего хозяина, есть ли у него библиотека. Он ответил, что много читает. Внесли книгу, отпечатанную в Шигадзе и состоящую из страниц размером сорок пять на десять сантиметров, с нумерацией на полях и текстом с обеих сторон. Когда обложки из дощечек были открыты, они удерживались лентой под прямым углом, образовывая нечто вроде стола для чтения. Книга описывала святость некоего ламы, жившего около восьмисот лет назад, и была составлена его учениками. Мы будто снова вернулись в Средневековье, когда единственной литературой была религиозная. Я задумался, а были ли среди бессмертных тибетской религии более светлые фигуры, такие как Сусанна или Иосиф и Балам[428]

.

После обеда мы попросили разрешения осмотреть комнату за перегородкой. Здесь стоял телефон, похожий на старинный деревянный ящик, по которому, как снова заверил нас хозяин, он часто разговаривал с Далай-ламой. По диагонали с балки свисала фотография храма в Катманду, столице Непала. В углу молитвенное колесо в форме полого бумажного цилиндра вращалось само по себе, благодаря таинственному действию стоявшей под ним лампы, которая нагревала воздух так, что вызывала сверхъестественное вращение. Там висели различные картины и изображения. Но главной достопримечательностью комнаты были две великолепные вазы из перегородчатой эмали — «клуазоне»[429]

полметра высотой и диаметром сантиметров тридцать, присланные в подарок из Лхасы.

Когда мы встали из-за стола, было три часа. Пересекая лестничную площадку, чтобы спуститься, мы услышали из соседней комнаты бой барабана и через открытую дверь увидели монаха, читающего молитвы под составным портретом китайской королевской семьи. Выйдя наружу, я спросил Пембу, нельзя ли подняться на холм к розовой стене и сделать зарисовку и сфотографировать. Он сказал, что это невозможно: тропинки там нет. Подождав, пока все уйдут, я поднялся на холм, оставив обеспокоенного грума держать пони у входа. Не успел я отойти, как ко мне присоединился молодой монах, от которого разило маслом, но он упорно хотел помочь мне нести вещи и перебираться через камни. Вспомнив как Ладен-Ла советовал не оставаться в монастыре одному, я был рад компании. Пока я делал наброски, монах следил за каждым движением карандаша. Когда я дул, чтобы удалить кусочки ластика, он присоединялся, отравляя меня зловонным дыханием. Но этот дружеский, почти собственнический интерес к моим делам наполнил день умиротворением и довольством. Тени сгустились, и я сидел на возвышенности, впитывая раскрывшуюся передо мной, отдаленную и великолепную красоту.