Снова домой

Фрэнсис не спеша шел по вымощенной камнем старой дорожке, ведущей к дому семейства Фиорелли. От его взгляда не укрылось запустение вокруг, сорная трава, упорно пробивающаяся меж камнями дорожки. Еще в прошлое лето этот же сад выглядел ухоженным и элегантным, а теперь он производил впечатление заброшенного и умирающего. Кусты роз засыхали, земля под ними была усеяна разноцветными лепестками.

Подойдя к двери, Фрэнсис чуть замешкался. Небольшой козырек над входом защищал глаза от ярких солнечных лучей и давал прохладную тень. Справа от крыльца, в нише, находилась облупленная статуя Христа, чьи руки, подернутые плесенью, были распахнуты для объятия.

Сначала Фрэнсис решил было не входить. Но почувствовал на себе взгляд статуи и прочитал в лице Христа тайное осуждение своей нерешительности. Он дружил с семейством Фиорелли многие годы. Еще когда он и Энджел были детьми, они все вместе играли во дворе этого дома, вели бесконечные бейсбольные сражения с детьми Фиорелли.

Но те славные деньки давно миновали, и сейчас Фрэнсис пришел сюда совсем по другому поводу. Он вдохнул поглубже, ощутив аромат роз, – и наконец постучал в дверь.

В доме послышался какой-то неясный шум, затем белая, безо всяких украшений, дверь распахнулась. На пороге стоял худощавый, сутулый старик. Увидев гостя, он широко улыбнулся.

– А, здравствуйте, отец Фрэнсис! Входите, входите. – И старик отошел чуть в сторону, приглашая пройти.

Фрэнсис шагнул в прохладный дом. Первое, на что он сразу же обратил внимание, был запах: затхлый запах, какой бывает в домах, где не слишком часто убираются, где крыша так же настоятельно требует починки, как и запущенный розовый сад. Пройдя небольшой темноватый холл, Фрэнсис почти сразу попал в овальную гостиную, украшенную тремя – выходящими на разные стороны – некогда красивыми лепными арками. Множество семейных портретов, подернутых пылью, криво висели на гвоздях. Среди портретов были также и старые школьные фотографии детей, которые давно уже выросли и у которых сейчас были свои дети. Старенький телевизор стоял в углу, издавая хриплые и глухие, как из глубокого колодца, звуки.

Еще в прошлом году эту комнату украшали великолепной работы кушетка викторианской эпохи и красивый стол. Сейчас ни того, ни другого не было. На их месте стояла теперь металлическая, похожая на больничную кровать, а в углу пылилось инвалидное кресло.

Но оно было уже ненужным.

Фрэнсис снова пожалел, что пришел сюда, в этот скорбный мирок.

– Здравствуйте, – только и смог произнести он, чувствуя ком в горле.

Старик взглянул ему в глаза, лицо его было бледно и как будто измято. Фрэнсис припомнил, как выглядел этот человек много лет назад: теперь от когда-то крепкого мужчины остались одни только глаза. Раньше этот человек постоянно улыбался, и даже когда совершалось таинство причастия, ему бывало не так просто стереть улыбку с лица. Приходя на исповедь к Фрэнсису, он вечно шутил, рассказывая какой-нибудь свой «грех». Отец Фрэнсис не мог не усмехнуться за перегородкой исповедальни. «Благословите меня, святой отец, я положил тунца в куриный салат».

– Могу я предложить вам что-нибудь выпить, святой отец? – спросил Фиорелли голосом, исполненным уважения. На его лице не было и следа улыбки.

Фрэнсис отрицательно покачал головой, положив руку на плечо старика, и сразу же почувствовал, каким худым и высохшим он сделался.

– Нет, спасибо, Эдвард. Как у нее дела сегодня?

Эдвард вновь посмотрел на Фрэнсиса, и тому показалось, что бледные щеки старика как-то еще больше ввалились, на лице появились новые морщины.

– Не скажу, что уж очень хорошо.

Фрэнсис подошел к постели и уселся на стоявший рядом скрипучий деревянный стул. Коленями он неосторожно, с глухим стуком ударился о металлическую раму кровати.

Лежавшая в постели женщина, Илия Фиорелли, медленно открыла глаза. Увидев святого отца, она улыбнулась.

– Отец Фрэнсис!

Эдвард сел у кровати с другой стороны и взял своей старческой, скрюченной рукой руку жены.

– Я так и думала, что вы сегодня заглянете, – прошептала Илия. Она хотела было добавить еще что-то, но приступ кашля прервал ее слова.

Фрэнсис посмотрел на бледное лицо старой женщины, обрамленное седыми, тщательно убранными волосами. Он взял другую ее руку, тонкую, почти невесомую, и дружески сжал ее.

Ее водянисто-голубые глаза спокойно смотрели на священника. Даже сейчас, когда она доживала последние свои дни на земле и когда единственным содержанием ее жизни сделалась все усиливающаяся боль, – от нее исходила совершенно особенная, мягкая доброта, всегда умилявшая Фрэнсиса.

– Благословите меня, святой отец, я согрешила. Она произнесла эти слова так мягко, так тихо, что ему пришлось нагнуться к ней, чтобы расслышать.

– С тех пор как я исповедовалась последний раз, прошло уже две недели. Я согрешила тем, что...

Фрэнсис прикрыл глаза, стараясь проглотить комок в горле. «Когда же ты в последний раз грешила, Илия, когда было такое?..»