Сны Эйлиса (СИ)

Эльф отчетливо видел, как вокруг его сердца всполохами подземной грозы, всплесками вулканической магмы колыхаются, стягиваясь в тугой узел, змеи. Много-много шипящих гадюк, что припадали к трепещущему органу ядовитыми зубами, а при каждом бранном слове еще и слетали с губ. Вероятно, этот слой реальности не наблюдал даже Раджед, когда ему удалось пробиться на третий.

— Помолчал бы лучше, — почти сочувственно вздохнул Сумеречный, глядя, как чародей бессильно опускается обратно на софу, хотя обычно слыл неутомимым интриганом.

— Ты бы не пришел, я бы и молчал, — зло бросил собеседник, постепенно натягивая на лицо маску с оскалом всегдашней ухмылки. Так он глушил все чувства. Он исступленно глядел на свои руки, ныне не сокрытые перчатками, стремился создать вокруг ладони пламя или когти. Но бился лишь слабый огонек вроде мерцания светлячка.

Раджед нанес куда более серьезный ущерб, чем показалось бы людям. Для них-то дальше тела мало что существовало, зато чародеев питали нити мироздания. И Раджед оборвал именно их. Но ведь и Нармо поступил тогда крайне подло, их с Илэни план вероломно играл на чувствах не только янтарного льора, но и юной девочки, которая, сама того не ведая, едва не стала ключом к гибели своего мира. Сумеречный Эльф, разумеется, не позволил бы. На тот момент он четко видел всю схему, ему повезло, что обретался пробел в знании, то есть право вмешаться. Однако недавно наметился новый, в недалеком будущем. И он скорее пугал, вносил нотки беспокойства в привычное течение унылых дней: страж не видел судьбу Нармо и Раджеда в определенный момент, который наступал через каких-то пять-шесть лет. И после него все топорщилось расходящимися нитями развилок и версий.

— Сам виноват. Не полез бы в башню, живее бы был, — отвернулся с тайной злобой Сумеречный, пытаясь угадать в Нармо его замыслы, прочитать по слегка надменному широкому лицу.

— Неизбежность войны, не более. Отступать уже поздно, — со спокойной стойкостью отзывался чародей, решительно ударяя себя по коленям: — Все! Больше у меня нет самоцветов исцеления. Раджед не оставил мне выбора: либо я захватываю силу всех остальных камней, либо умираю, — голос его приобрел привычные елейные нотки злобы: — Так как второе никак не входит в мои далеко идущие планы, выбор слегка очевиден. Как это называется? Зло порождает зло? Мы все закованы в этот круг.

Голос его набирал силу, заворачивая слова в театральной манере, да только и зритель, и актер, и автор этой пьесы был он сам. Похоже, замок и правда мыслился им, точно огромный заброшенный театр. Иначе не объяснить свешивающийся занавес в тронном зале, что венчал пустую сцену. Вот только все возможные труппы давным-давно окаменели.

А ведь раньше в Эйлисе давали представления и артисты, и циркачи. Нармо лет в тринадцать даже порывался сбежать с одной из таких сомнительных компаний. Уж очень ему понравился раскрашенный фургон-повозка, который приводился в движение магическими камнями, но не поющими самоцветами, так как труппа принадлежала к ячеду.

Льорам не приличествовало пятнать себя о такие забавы, обрекая на нищенскую жизнь. Но Нармо тогда безумно понравились трагедии и комедии, написанные директором передвижного театра, он и сам попробовал сочинять. Да еще его сердце пленила исполнительница главных ролей, кареглазая и гибкая красавица с копной пышных черных, как сама ночь, волос. Казалось, жестокое сердце юного льора тогда познало, что такое любовь. А, может, только первый огонь неразделенной страсти.

Разобраться он не успел, так как о побеге прознал тиран-отец. И вся труппа, включая чудесную девушку, эту южную пантеру из грез, была отправлена на арену. Первый и последний раз без согласия и ведома самого ячеда. (Остальные прибывали вроде как добровольно). Труппу схватили в их же фургоне, доставив прямо в лапы разъяренным хищникам. Изображать доблестных чародеев им удавалось только на сцене, а картонные щиты и деревянные пики не защитили от настоящих когтей и зубов.

Нармо видел все от начала и до конца, отчетливо врезались в его память окровавленные клочки бумаги от пьес, которые разметались тусклым беспощадным ветром. Больше он тогда ничего не желал запоминать. Впрочем, вряд ли в память об этой очередной и закономерной утрате он избрал себе роль шута-рассказчика, того персонажа, которому позволено говорить в лицо даже королям такое, за что всех остальных отправляют в темницу.

Сумеречный Эльф вздохнул, читая в который раз чужие воспоминания. А ведь он тогда мог бы вмешаться. Но не имел права, как всегда. Тогда еще не началась даже чума окаменения, даже первые ее признаки не тронули кипящий войнами мир. Страж ощутил, как чувство вины — уже и перед Нармо — заползает под кожу уколами отчетливых мелких игл, точно сотни микроскопических морских ежей атаковали его.

— Не поспоришь. И вы слишком слабы духом, чтобы его разрушить, — перекладывал вину Страж. — С такой силой вы просто дремучие дикари. А с магией или каменным топором вечно проламывать друг другу головы — не велика-то разница.