Сны Эйлиса (СИ)

Он коротал время в оттачивании магического мастерства, окружал свою крепость все более искусными защитными заклинаниями, создавал изощренные ловушки. И вскоре уже не опасался покидать убежище, к тому же портал в мир Земли все равно не работал.

Кажется, Нармо об этом еще не догадывался. Раджед порой даже представлял, как он на живца заманит чародея кровавой яшмы в свою башню, как колдун попытается с разгону влететь в зеркало, но лишь с перекошенной рожей врежется в непроницаемо твердое стекло. От того разбирал злорадный смех. Наверное, за этим Раджед начал постепенно покидать башню, бродя по своим владениям. Страх открытых пространств медленно отступал, пока льор в течение многочасовых прогулок мерил шагами пустошь. Магия башни отныне сама себя обороняла. Лишь третьего слоя реальности с момента побега Софии достичь больше не удавалось, словно сломалось что-то.

— София… Эльф, что же ты наделал! София, я еще столько всего тебе не успел сказать, — шептал Раджед, в замешательстве глядя в пространство, то на тусклое сизо-желтое небо, то на многочисленные звезды. И где-то очень далеко, возможно, в другой галактике находилась возле раскаленного карлика планета Земля.

В книгах из иных миров сохранились записи о том, что кое-где технологии позволяли путешествовать между звезд. Но в Эйлисе не разрешал слишком плотный слой магии, которая требовала применения. Да и кто бы и из чего построил те чудесные корабли? Ведь даже большинство полезных ископаемых обратились в грубый камень. И единственным способом побега оставался по-прежнему портал.

Как-то раз Раджед в глубоких раздумьях добрался до деревни каменных великанов. И тогда вспомнил, какой тяжкий грех гнева лежит на нем.

Среди старинных развалин разрушенной башни давно поверженного льора стояли в неловких позах множество огромных статуй, точно собранных примитивными людьми из неотесанных камней. Но чародей знал, кто скрывался за этим деянием. Ведь это он погрузил в вечный сон всех великанов. Хотя… может, ускорил необратимое. Теперь они все вместе видели каменные сны, лишь он мучительно ждал, когда короста начнет покрывать руки и ноги. Он не ведал, каково от этого ощущение, придется ли терпеть долгую изматывающую боль или все произойдет незаметно. Чума окаменения… Чума.

Раджед ощутил на себе чей-то пристальный осуждающий взгляд. Он обернулся, и вновь сердце сжалось неведомым доселе стыдом: перед ним стоял мятежник Огира, совершенно неподвижный, лишь человеческие глаза непримиримо полыхали, точно в те годы, когда разъяренная толпа штурмовала подножье янтарной башни. Что они просили? Тогда льор лишь потешался над ними, вовсе не вникая, что толкнуло их на такой шаг. Наиболее ретивых для забавы бросил в темницу, да лет через десять выпустил. Для льорато сущая ерунда, а для того ячеда — достаточный срок. Раджед анализировал и вспоминал все свои поступки, поражаясь, как легко и беспощадно он играл с людьми. София не приняла его правил. И что-то сдвинулось в понимании мира.

— Огира… — констатировал Раджед, садясь напротив на обломок скамьи. — Что, тяжко стоять вот так? Я тоже себя чувствую как будто… уже окаменевшим. Ты ненавидишь меня, правильно ненавидишь. Я сам не ведал, что творил. За это, наверное, и заслужил ненависть Софии. Как теперь исправить — не знаю, та магия куда-то подевалась, в голове туман какой-то, — льор с искренней горечью рассмеялся: — Да, проклятый мятежник, мне стыдно перед тобой за эту пытку. Прости меня. Но ты не переживай, твоя месть совершится очень скоро: мы все рано или поздно окаменеем. И тогда уже все потеряет смысл. Прости меня, Огира. Прости за то, что мы сотворили с вашим миром.

Великан закрыл глаза, будто соглашался принять такие извинения, или же он просто погружался в вечный сон вслед за остальными. И Раджед кожей ощущал, как к нему подкрадывается та же участь. Он убеждал себя, что обязан стойко принять ее, если для Эйлиса не осталось иного пути, но, как осужденного перед казнью, его терзал непомерный ужас. Казалось, что возвращение Софии что-то изменило бы, но никаких разумных доводов тому не находилось.

***

Софья училась жить по-старому. Словно ничего не произошло. Но все-таки ничто уже не было прежним, привычным, всюду мерещились скрытые смыслы. А запрет говорить с кем-то, обсуждать, лишь усугублял нарастающее чувство одиночества.