Собачья старость

И, глядя на толстенькое щекастое личико Раечки, доверчиво обращенное к собеседнику, больших сил стоило удержаться и не воскликнуть: «Ах, Раечка, какие вы добренькие, как любите детишек. И какая вы, извините, сами сладенькие-сладенькие. Так и хочется вас скушать: ам!»

Куда только смотрели эти глупые мужчинки? Раечка так и не заимела спутника жизни. Хотя была она просто премиленькая: стала еще пухлее, чем прежде, и губки и глазки у нее, как у китайчонка, спрятались в складочках, таких пухлых, точно в них ужалила пчелка.

Особенно всех умилял Раечкин смех. При этом личико ее расплывалось, ножки, слабея, подкашивались, она вся таяла, кисла, слабела от смеха, головка у нее никла, глазки полузакрывались, круглые плечи мелко тряслись. А сам смех при этом был совершенно беззвучен! Раечка словно умоляла: «Ах, ну сделайте же со мной что-нибудь, все, что хотите. Разве не видите, я просто умираааю!» Целого сценического искусства требовало воспроизведение этого смеха.

Когда ее вместо «Раечки» стали называть Раисой Никаноровной, работать помощницей буфетчицы стало просто несолидно, а буфетчица, противная, на пенсию выходить явно не собиралась.

* * *

Город имел несколько гостиниц.

И Рысь Никаноровна далеко не сразу обосновалась в фешенебельной «Центральной», в стеклянной клетке с табличкой «Старший администратор». Пришлось ей поработать и горничной, и дежурной по этажу в гостиницах пошиба помельче.

В таких гостиницах со стен падала штукатурка, текли потолки, и полотенца в номера подавались штопаные и влажные. Здесь останавливались командированные с периферии. В этих гостиницах-трудягах окна освещались спозаранку, и шустрые постояльцы с потрепанными портфелишками разбегались кто куда по предприятиям и учреждениям набираться опыта. Рысь Никаноровна их презирала.

Совсем другое дело – «Центральная». На первом этаже здесь располагался коктейль-бар, левое крыло целиком было отдано под «интурист» и пустовало, так как последнего гостя из-за рубежа видели здесь в 1967 году. А правое крыло занимали исключительно «люксы», занимаемые смуглыми носатыми брюнетами.

Окна в «Центральной» гасли далеко за полночь и оставались темными и задернутыми шторами до обеда. Веселые постояльцы отдыхали в постелях с местными незамужними дамами после бурной ночи, проведенной в гостиничном ресторане.

Утром ресторан умирал. Стоял серый, тусклый, со слепыми окнами, пресытившийся и выдохшийся. Мимо, не обращая на него внимания, спешили прохожие.

На улице – в зависимости от времени года – палило солнце или лил дождь, или сыпалась снежная крупа. А в двух шагах от кипучего людского водоворота, за массивными дверями с бронзовой ручкой в виде львиной лапы, текла раз и навсегда своя установленная жизнь. Вернее, не текла, а стояла.

Было сумрачно и прохладно, солнечные лучи не проникали сквозь тяжелые складки портьеры, всегда бдительно задернутой швейцаром Пашей. Толстая ковровая дорожка глушила звуки шагов. И Рысь Никаноровна из своей стеклянной клеточки на постаменте строго взглядывала на входящего и чеканила твердым и вежливым голоском:

– Товарищ, отлично понимаю ваше положение. Но, к сожалению, ничем помочь не могу.

А в ее голосе слышалось: «Да, именно так. Там у вас может быть любая погода. Здесь погоду делаем мы».

Но коллектив гостиницы знал, что на самом деле их Рысечка Никаноровна очень даже нежная и мягкая. Когда приезжающий на гастроли ансамбль сладкими голосами предлагал посмотреть, как прекрасен этот мир, Рысь Никаноровна рыдала, икала и долго потом не могла успокоиться, ее отпаивали настойками валерьянки и пустырника.

Вообще, музыка была ее слабым местом, и поэтому она любила, когда ей дарили пластинки (а потом – дискетки) с популярными мелодиями, а к пластинкам – духи, конфеты «Птичье молоко», хрусталь или какие-нибудь другие приятные пустячки. В ушах Рысь Никаноровны качались, оттягивая мочки, тяжелые золотые ромбы. Пальцы были унизаны множеством колец и перстеньков с камушками и без.

Золото тоже было слабостью Рысь Никаноровны.

Порой она, скучая, смотрела из стеклянной клеточки сверху вниз на сидящих в вестибюле людей. Они скапливались обычно к единому расчетному часу – одиннадцати вечера. И эти люди привыкли бороться и легко справлялись с различными жизненными проблемами, а вот с этой небольшой проблемкой: было бы под чем вытянуть ноги и над чем утром умыться, и перед чем побриться – им было не справиться.

Здесь они не боролись, а, тоскуя и недоумевая, сдавались и пасовали, эти мужественные и сильные люди, оседлавшие свои видавшие виды чемоданы, собравшие на себя пыль со всей страны. На вокзале спать запрещалось, а на скамейке в парке не разрешил бы устроиться постовой, потому что это являлось нарушением общественного порядка и могло вызвать отрицательную реакцию у городской власти и неправильное толкование у простых горожан.