И вот как-то раз один из наших одноклассников послал моей подруге записку – ту самую записку, которая непонятно как угодила в руки учительнице и которой та размахивала теперь перед классом. И конечно, она прицельно выбрала именно меня, верную подругу, и после уроков вышла вместе со мной на улицу и завела меня в небольшой скверик напротив школы. Я никогда прежде не оставалась с ней наедине, и вся эта ситуация казалась мне очень странной. Чего она от меня хочет? Почему мы не могли поговорить в школе? Учительница подвела меня к залитой солнцем скамейке и сама уселась рядом. Оказалось, что теперь наступил момент, когда мне предстояло выполнить свой долг и тем самым доказать, что я – полноправный член общества. Другими словами, стать доносчиком. Но я помнила обо всех стойких и непоколебимых партизанах и отказалась назвать имя того, кто послал записку. Тогда учительница прочла мне лекцию о борьбе с враждебными элементами в классе, в обществе, в жизни в целом, во всей стране. Да, на мои плечи взвалилась вдруг ни много ни мало судьба всей страны. Учительница взывала к моей совести и чувству долга. Это тоже не помогало. Прямо на моих глазах эта красивая породистая женщина превращалась в то самое скользкое чудовище, которое всю последующую жизнь я буду узнавать моментально, где и когда оно бы мне ни повстречалось. Но у меня было слабое место: мама, которая уже тогда тяжело болела. Учительнице это было прекрасно известно, и она пригрозила, что, если я не назову имени зачинщика, она отправится прямиком к нам домой и все расскажет маме. Пусть мама знает, что я – злостный вредитель. Для мамы это наверняка станет тяжелым ударом – не исключено, что это даже ее убьет. И как многие другие партизаны, которые, глазом не моргнув, терпели боль от ужасных пыток, но раскалывались, стоило пригрозить пытками их семье, тут я тоже не выдержала. Я назвала имя мальчика.
Чудовище сразу же превратилось обратно в милую пожилую даму. Она похвалила меня, встала со скамейки и ушла. Я же, ревя в голос, вся в слезах и соплях, бросилась к мальчику домой, чтобы его предупредить. Дома его не оказалось, так что я принялась бродить по улицам в надежде его встретить, и в конце концов нашла – он как раз собирался играть в футбол с другими мальчишками. Я призналась ему в своем преступлении, и он принял мое слезное раскаяние с царственным спокойствием. Ему было на все это плевать с высокой колокольни.
Зато я с тех пор прекрасно знаю, какую боль испытывает предатель.
Тут напрашивается вопрос: почему люди так боялись рассказывать другим о своем контакте с КГБ? Почему так боялись выдать, что КГБ пыталось заставить их что-то, о ком-то, о чем-то рассказать? Подумать только, как сложилась бы история, если бы на улицах и рабочих местах открыто заявляли: «Кстати, меня тут пытались завербовать в КГБ, но я не хочу иметь с ними ничего общего». Почему же люди так боялись говорить об этом вслух? Все очень просто: потому что если те, кто соглашался сотрудничать с КГБ, «всего лишь» оказывались выпачканными слизью, то те, кто отказывался, рисковали испортить себе всю последующую жизнь. Власть имущие управляли государством при помощи КГБ, так что КГБ знало о каждом из нас абсолютно все. И, конечно, при желании к любому человеку можно было отыскать подход. Студенты, скажем, в случае отказа от сотрудничества рисковали быть исключенными из университета. Рабочие и служащие могли поплатиться карьерой. Тем несговорчивым смельчакам, которые готовы были пожертвовать всей своей жизнью, лишь бы не терять чести, всегда можно было пригрозить расправой над их близкими. Мне повезло еще в детстве прочувствовать на собственной шкуре, какие мучения испытывает стукач. Это стало моей прививкой на всю оставшуюся жизнь.