Собаки на заднем дворе

Этого принципа в моем обучении придерживался и отец. Начиная выполнять какие-то производственные операции, он на разных этапах давал поработать на своем станке и мне. Каким-то собачьим нюхом он чувствовал, что через мгновение деталь в моих руках будет запорота, и срочно включался в процесс, словно подхватывая выпадающее из рук знамя у молодого знаменосца. Со временем я стал чувствовать себя у станка уверенней, даже появился свой юношеский кураж, который отец пресекал на корню.

Начальник цеха иногда смотрел на мою работу и кивал отцу:

– Твоя порода, Петрович: шустрый и напористый, будто ты лет двадцать пять назад.

Отец отмалчивался, но я понимал, что он доволен.

Чтобы меньше думать о Лене Вершининой, которая попрежнему не выходила из моей головы, я стал больше заниматься пятиборьем. Тренер Валерий Петрович меня почти не хвалил, но по его шуткам и прибауткам я безошибочно выстраивал маршрут движения в своей скромной спортивной карьере.

Никогда еще моя жизнь не неслась так стремительно, как в первый «взрослый» год моей жизни. Я и не заметил, что подошло время получать паспорт, который в те годы вручался в шестнадцать лет. К тому моменту прыщи на моей физиономии исчезли, хотя красавцем я по-прежнему не был. Ростом я пошел не в отца, а в маму. Слегка перевалив за отметку в метр семьдесят, я едва набирал шестьдесят килограммов живого веса. Но и это было поводом для беспокойства моего тренера:

– Ты, парень, не расслабляйся! Глазом моргнуть не успеешь, жирком обрастешь, и конь под тобой помрет по дороге!

Но я не понимал, как это можно «обрасти жирком». Солидные физические нагрузки на тренировках, напряженная работа у станка и, главное, молодость делали свое дело: мои мышцы наливались силой, становились эластичными и прочными, хотя внешне я мало чем отличался от прошлогоднего восьмиклассника.

Почти судьбоносным стало для меня общение с Вано Ивановичем. Мы, как и раньше, часто гуляли вместе странной кампанией: я – со своим мелким и пушистым Лаем, он – с раскоровевшей от прожитых лет гладкошерстной ротвейлершей Изабеллой. Однажды Художник пригласил нас с Лаем заглянуть к нему в гости на чашку чая:

– Заходи, брат Алексей, ко мне в гости! Вместе со своим замэчатэлным пэтомцем, конэчно! Покажу вам свою холостяцкую бэрлогу.

Скромная берлога Художника представляла собой великолепно отделанную четырехкомнатную квартиру на первом этаже, из просторной кухни которой в полу была сделана основательная широкая дверь в подвал дома. Дом был кооперативным, и Вано Иванович сумел договориться с правлением жилищного кооператива о взятии в аренду сроком на пятьдесят лет значительной части обще-кооперативного подвала. Официальный договор по этому поводу был скреплен подписью председателя, бухгалтера и заверен печатью, помещен в дорогую рамку и вывешен на самом видном месте в подвале.

– Я за этот подвал заплатил кооперативу дэнег нэмного, так они за свой счет даже внутренние стены мне выстроили, – сообщил Художник.

В подвале на добротных полках лежали многочисленные бутылки с разными редкими, по словам Вано Ивановича, напитками. Но наиболее выдающиеся вина и коньяки хранились в одной из комнат квартиры. Комната больше походила на музей: каждая бутылка была представлена красиво оформленным сопроводительным документом, нередко даже с фотографией. Но главная фотография размещалась на особо почетном месте, на стене между окнами. То была фотография Хемингуэя. Тогда, в начале 1970-х годов, портрет этого великого писателя висел на стене в доме едва ли не каждого интеллигентного советского человека. Моя семья интеллигентной была лишь на мамину половину, поэтому портрета великого американца в нашем доме не было. Судя по всему, Вано Иванович был истинным интеллигентом.

– Талантливый был боксер! – сказал Художник, увидев, что я разглядываю портрет писателя. – Он в своих книжках научно доказал, что можно проиграть бой и выйти из него победителем, а можно выиграть, но такой выигрыш – хуже поражения.

Я к тому времени Хемингуэя не читал, поэтому не оценил слов, сказанных хозяином дома.

В комнате было множество причудливых бутылок. Особую ценность представляла греческая амфора с вином, найденная на затонувшем в Средиземном море корабле и насчитывавшая более двух тысячелетий от роду.

– Дорогая, наверное? – заинтересовался я.

– Стоит, как две эти квартиры, – сделал широкий жест рукой Вано Иванович.

Следующей комнатой была большая спальня, в которой кровать занимала больше половины помещения.

– Зачем вам такая огромная кровать, Вано Иванович? – удивился я. – У вас, кажется, нет ни жены, ни детей.

– Нэт ни жены, ни детэй, – с грустью сказал Художник. – Горный орел в нэволе нэ размножается. Но какой джэгит нэ любит простор, дорогой друг Алексей?! Этот сэксодром, – он кивнул в сторону кровати, – напоминает мне, что я пока еще мужчина.