Собибор / Послесловие

Их дружба началась с того, что он предложил Печерскому помощь в переводе писем, которые шли к нему со всего мира (он знал английский, иврит и идиш). Ему присылали книги и вырезки, где упоминался Собибор, его шкаф был забит альбомами, книгами, видеокассетами, письмами – все это он бережно хранил, систематизировал, подшивал. Отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал, строго следя за тем, чтобы о восстании не просочилась никакая неправда. Привычки вести дневник он не имел. Но письма писал, и много, я могу судить об этом по архиву Лева. Сначала от руки. “Мне трудно писать, болит указательный палец, но я думаю, вы разберете мои каракули” (из письма Леву от 20 февраля 1980 года). Потом он печатал письма на пишущей машинке, купленной на деньги (250 рублей), полученные от Томаса Блатта в том же 1980 году.

По Примо Леви, те, кто прошел через лагерь, делятся на две противоположные категории – на тех, кто молчит, и тех, кто говорит. Вторые считают свидетельство главным в их жизни. Они – свидетели события века и выжили для того, чтобы свидетельствовать. При этом Леви сокрушался, что выжившие – не настоящие свидетели, а “по большей части придурки”, имея в виду, что нацистский ад пережили лишь занятые на хозяйственных работах заключенные, тогда как “настоящие” – погибли в газовых камерах. Александр Печерский и в этом смысле был “настоящим свидетелем”.

Любарский рассказал мне, как они как-то разбирали полученное письмо из Израиля, и присутствовавшая при этом Ольга Ивановна вдруг выдала целую тираду про их с Печерским жалкое существование, закончившуюся весьма неожиданно: “Что ты тут сидишь, давай уедем в Израиль. Там твой народ, там тебя признают!” Муж в ответ на нее только цыкнул. При том что между ними были исключительно теплые, трогательные отношения. Человек, совершивший побег из Собибора, на побег из СССР не решился.

В 1970 году Любарский получил израильский “вызов” и сообщил Печерскому, что идет просить о выезде в ОВИР, откуда было два пути – могли выпустить на Ближний Восток, но могли и отправить на Дальний. Печерский тогда сказал ему: “Я не смогу у вас больше бывать”. Как в воду глядел: Любарскому не повезло, в 1972 году его арестовали за “распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй” и отправили в места, не столь отдаленные, как Израиль, на долгих четыре года. “Измышлениями” суд посчитал “изготовление и распространение в виде писем и звукозаписи передач радио Израиля”. Они вновь встретились лишь в 1976 году, когда Любарскому после отсидки все же удалось получить разрешение на выезд, и Печерский передал через него несколько писем и подарков собиборовцам, жившим в Израиле. Больше они никогда не виделись.

Одно из писем было адресовано Моше Бахиру, в нем, вероятно, Печерский был откровеннее, чем тогда, когда обычным письмом писал ему об “интернационализме”. Еще он передал ему коробку духов “Красная Москва” – в ответ на посылки с одеждой, которые тот присылал ему несколько раз из Израиля. Печерский, кстати, так и не пошел на почту их получать, так как не мог заплатить довольно высокую таможенную пошлину.

Наш первый разговор с Любарским состоялся в октябре 2012 года в Тель-Авиве на открытии скромного памятника Печерскому. Из всего сказанного им о минувшем мне особенно запомнились слова о том, что его великий друг был смертельно напуган советской властью.

Чем уж он мог быть так напуган? После выхода моей книги о Печерском у меня брал интервью известный польский журналист Вацлав Радзивинович. Некоторые его вопросы мне не понравились – в них сквозило сомнение. А вы уверены спрашивал он меня, что такой тихий забитый человек, как Печерский в послевоенные годы, был и в самом деле организатором восстания? Совсем не похоже, скажем, на героя восстания в Варшавском гетто Марека Эдельмана, после войны ставшего диссидентом.

Как ни пытался, не смог я объяснить разницу между Польшей и СССР, Варшавой и советской провинцией. Вроде и там и там был социализм, но Томас Блатт имел возможность свободно покинуть страну еще в конце 1950-х, а Марек Эдельман по своей воле остался там до самой смерти, потому что не признавал за властями права указывать, где ему жить.

Печерский приподнял голову в начале 1960-х и опустил ее вновь в конце десятилетия, когда “еврейская тема” была сверху закрыта. В 1969 году Любарский организовал выступление Печерского в Клубе энергетиков. Перед выступлением его в мягкой форме попросили не упоминать слова “еврей” и “Израиль”.

В начале 1970-х Печерский с гордостью писал друзьям, что сдал в ростовское издательство для переиздания свою книгу о восстании в Собиборе и что ее собираются включить в план 1974 года. Как включили, так и исключили.

Все публичные встречи с рассказом Печерского о Собиборе строго дозировались, с определенного момента ему разрешили выступать только в одной школе, той, где его приняли в почетные пионеры. Никогда и нигде он не мог упомянуть, что восстание было еврейским.