Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки

— Пока пойдешь работать на эсэсовскую дачу, — продолжил Бонка, — это за городом, бывшая правительственная дача «Дрозды»[325]. Вас повезут на машине. Блятман предупредил, чтобы не вздумал бежать — там имеются собаки, и они сразу нападут на след. Он потом поговорит с тобой. О наших беседах никто не должен знать.

Ночью подул сильный холодный ветер, а к утру пошел дождь.

Я стал в команде, которая ехала на эсэсовскую дачу. Мы стали в стороне в ожидании машины.

Прождав пятнадцать-двадцать минут, пришла немецкая охрана и нас повели пешком. Машина поломалась.

Дождь усилился. Моментами ветер менял свое направление. Дождь хлесткими ударами бил нам то в лицо, то в спину. Пронизывающий ветер легко проходил сквозь слабую одежду, которая была на нас. Несмотря на быструю ходьбу, я не мог согреться, настолько был сильный ветер.

Я вижу впереди себя сгорбленные спины, защищаясь от ветра, я, наверное, тоже похож на них и сзади…

Придя на дачу, не дав нам ни одной минуты отдыха, заставили под проливным дождем сразу приступить к работе.

Мы строили вокруг эсэсовской дачи высокий четырехметровый забор из толстых бревен, а по углам бункера. Во время работы по несколько раз на день к нам приходил эсэсовец, который руководил работами с двумя огромными немецкими овчарками. Я вспомнил предупреждение Блятмана.

Через некоторое время Блятман перевел меня в другую команду, которая работала в СС-лазарете, на улице Максима Горького, на территории «2-й Советской больницы».

Первый день в СС-лазарете я работал по двору, выполняя разные работы и присматриваясь к людям на территории бывшей Минской больницы.

На следующий день по дороге в лазарет идущий со мной Лейтман[326]

 предложил:

— Давайте дружить. Работать будем вместе в столярке. Питаться будем вместе.

— Но я не столяр.

— Это не важно. Будешь сидеть, присматриваться, а когда зайдет немец, то будешь точить стамеску. Не страшно, если испортишь.

Через несколько дней у меня состоялся откровенный разговор с Блятманом. Я понял, что Блятман ведет большую подпольную работу, почти никого не привлекая внутри лагеря, боясь провала. Блятман предупредил меня:

— Вы не вздумайте бежать. Это не так просто. Важно, чтобы на побег одного или двух человек не обратили внимание, — сказал Блятман. — Это нужно подготовить. Исключить вас из списков лагерников. Ждите. Я вас помню.

— Господин Блятман, почему вы думаете, что я собираюсь бежать?

— Какой черт я тебе господин! В присутствии других обращайся как к господину. Не обижайся, если иногда я ударю. Для тебя это будет испытанием нервов. — Блятман посмотрел на меня в упор.

— Разве я ошибаюсь? По тебе видно, что ты только внешне покоряешься. Еще посоветую, держи язык за зубами. Конечно, молчать и зарываться тоже нельзя. Но собирать вокруг себя народ не следует. Разные люди бывают. Проверив товарища, вызывай его на откровенный разговор и тогда рискуй. Не думаю, чтобы здесь были провокаторы. Осторожность спасает не только тебя, но и дело, ради которого ты рискуешь.

«Так вот какой Блятман», — подумал я.

— Вот еще что, — продолжал Блятман, — через несколько дней ты перейдёшь ночевать в столярную мастерскую, где Лейтман. Специалисты, которые нужны немцам, ночуют в мастерских. Старайся не попадать на глаза Городецкому. В крайнем случае скажешь, что я перевел. По работе тебе поможет Лейтман. Он польский коммунист, сидел в тюрьмах при Пилсудском, об этом никто не знает. Если ты мне нужен будешь, я сам подойду.

Ночью я задумался над беседой с Блятманом. Он действует смело и решительно. Пожалуй, немалую роль здесь играет Софья Курляндская.

Наступила зима. Жить в бараке стало тяжело, он не отапливался. Меня еще не перевели в столярную мастерскую, как видно, Блятман опасался, что Городецкий обратит внимание. Рисковать не стоило.

Люди приходили с работы мокрые, уставшие. Большинство ложились одетые в мокрой одежде. Очень немногие, в том числе и я, на ночь раздевались, мокрую одежду стлали под себя, а укрывались рваной шинелью. Зато утром нам было легче, мы, выходя на улицу, не так мерзли, как те, которые спали одетые.

Я по-прежнему ходил на работу в СС — лазарет. Нас часто проводили по площади «Парижской коммуны»[327] мимо сгоревшего театра оперы и балета. Работал с Лейтманом. Иногда я строил сараи с сибиряком Василием, который был хорошим товарищем и хорошим плотником.

Однажды, работая в подвале СС-лазарета мы сквозь зарешеченное окно наблюдали как мимо проезжала длинная колонна подвод белорусских крестьян, груженных домашним скарбом. Держась за подводы, еле брели уставшие женщины, старики и дети.

Дети … страшно произнести это слово, посмотрев на этих постаревших, слишком «взрослых» детей, потерявших свое детство. С трудом передвигая свои маленькие ножки, они уже не плакали, не тянулись к матери. Жестокость и горе слишком рано коснулось их и они, эти маленькие крошки, не испытав еще своего детства, уже прекрасно понимали жизнь, представленную фашизмом, во всей своей «красе».