Собор

Сам он догадывался, что такое восстание не могло начаться стихийно, что, очевидно, к нему готовились давно, что военные составили заговор, а ныне выступили, воспользовавшись моментом междувластия, отречением Константина и смутой, порожденной в народе этим самым отречением. Догадывался архитектор и о цели восстания: до него долетали, хотя и очень смутно, слухи о появившихся в России тайных обществах, об идеях уничтожения рабства и учреждении конституционной монархии, а то и республики.

«Неужели в этой, еще непонятной мне, еще далекой России такое может быть возможно? — думал Огюст и жадными, полными любопытства и страха глазами следил за своими рабочими. — И вот они, они, эти загнанные сюда, на строительство, с разных концов России, совершенно неграмотные, забитые люди, осознают ли они, что сейчас происходит; сражаются ли они во имя этой идеи свободы, или ими движет бессмысленный порыв, какое-то заблуждение, пустое, бесцельное бунтарство? Какое чувство объединяет их сейчас?»

— Ваша милость, господин архитектор, — прохрипел, подбегая к Монферрану, маленький унтеришко. — Что делать? Не слушает мужичье чертово никаких слов! Прикажете нашим солдатам стрелять в их?

— Вы что, очумели? — Огюст резко повернулся к нему. — В кого стрелять, а? В рабочих? А с кем я строить буду? Идите ко всем чертям!

— Ну, так сами им скажите, чтоб слезли с изгороди! — зло пропыхтел унтер.

— Благодарю покорно! — с усмешкой воскликнул Монферран. — Не имею желания сейчас подходить к ним близко.

В это время с площади опять донеслись выстрелы.

И тут кто-то с крыши сарая завопил тонко и хрипло:

— Что мы тут-то торчим! На площадь бы надо бежать!

В нижних рядах произошло вновь бурное движение, волна рабочих двинулась к северным воротам.

Огюст похолодел. Этого он больше всего и боялся. Теперь ему ничего не оставалось делать, как только кидаться наперерез толпе и пытаться ее остановить силой приказа, хотя он отлично понимал, что приказ мог и не возыметь на нее действия.

«Если бы протянуть время! — подумал он. — Ведь должно же это кончиться… Ведь уже прошло несколько часов с тех пор, как это началось…»

И, думая так, архитектор уже шел наперерез толпе.

Но его опередили. На фоне ворот, между воротами и рабочими, показалась гибкая фигура Алексея (когда он здесь появился, Огюст не успел заметить), прозвучал сильный, дрожащий от напряжения голос:

— Стойте, ребята, стойте! Куда вы, безоружные, на сабли, под пули?! Стойте!

Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.

— Алеша, Алеша! — вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.

Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:

— Не задавите его!

Этот ли исполненный негодования возглас, удивительная ли сила его глаз, или просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.

И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой. Грохот тут же повторился.

— Пушки! Картечь! — в ужасе закричал один из рабочих.

И ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.

Поздним вечером все было кончено. Новое царствование началось с крови, и на тридцать лет Россия потонула в кровавом закате того вечера.

Монферран вернулся домой поздно, в десятом часу. Он не мог покинуть строительства, не уверившись, что там улеглось волнение. Когда же все, казалось бы, успокоилось, как снег на голову свалился офицер жандармской полиции с целью узнать, что и как случилось, отчего же рабочие подняли бунт. Его бестолковые расспросы ничего не дали, и он убрался, пообещав, однако, что вскоре начнется расследование по этому делу. Огюст и не сомневался, что оно начнется…

Алешу он отправил домой, едва умолкла стрельба на улицах. К этому времени слуга уже пришел в себя окончательно. Удар по голове, к счастью, не имел последствий, и Алеша просил разрешения остаться с хозяином, но Огюст не хотел и слушать: ему не терпелось дать знать Элизе, что с ним ничего плохого не случилось.

Полгода назад жизнь их изменилась: в квартире на Большой Морской обитало теперь еще одно существо, такое маленькое, что хрупкость его внушала трепет. Луи. «Большеглазик», как называла его Элиза за очень большие, круглые и черные глаза. «Одуванчик», как ласково именовал его Алексей, потому что у него были уже очень густые и пушистые, светлые-светлые кудряшки.