Собор

— Неверно сказали, — Ерема усмехнулся, обнажая свои веселые щербины. — Говорят «в три шеи». А кстати, Август Августович, мы ж не договорили… Чем, как вы думаете, переговоры-то закончатся? Кто кому хуже нагадит: мы им либо они нам?

Огюст искоса взглянул на старого мастера и улыбнулся одними глазами и уголками рта.

— Ах, Ерема!. Сложно ответить. Кажется, нам нагадят больше. Но слава богу, что война закончится и что мы…

— Август Августович!

Голос, донесшийся снизу, из полутьмы, рассеченной тусклыми пыльными ручейками света, заставил архитектора умолкнуть. Испытывая ужас оттого, что зрение могло тут же исправить роковую ошибку слуха, Огюст несколько секунд не решался взглянуть вниз. Потом осторожно наклонился над перилами лесов и различил внизу, у входа в алтарь, темную фигуру в распахнутом пальто.

— Мишенька! — не своим голосом крикнул Монферран.

Как он спустился в течение нескольких секунд с трех крутых лесенок, как ухитрился не сорваться, не оступиться, совершая этот сумасшедший спуск, он сам не мог потом понять. Миша, рванувшись ему навстречу, едва успел добежать до лесов и сразу оказался в его объятиях.

— Август Августович, дорогой мой! — прошептал юноша.

И тогда случайно оказавшиеся поблизости рабочие и подмастерья художников в первый и последний раз увидели невероятное… Те, кому они потом рассказывали об этом, им не поверили.

Главный архитектор, прижав к себе синеглазого сына своего управляющего, неудержимо разрыдался.

Вернулся Михаил Самсонов не таким, каким уезжал. За год он очень изменился. И не только оттого, что повзрослел, из подростка превратившись в юношу. В нем появилась та взрослость, которую приносят не годы, а только тяжелые потрясения; он посуровел, помудрел. Увиденная им мерзость войны погасила в нем детский огонь восторженности, а вставшее на фоне этой мерзости геройство защитников Севастополя, их не словесная, не показная любовь к Отечеству, вызвали в его душе другой восторг, другой огонь. Сознательно подвергнув себя смертельной опасности, увидев смерть и раны других и познав, во имя чего приносились, жертвы, Михаил почувствовал себя гражданином. И человеком.

— Я видел, — говорил он, — как эти измученные, израненные, изувеченные люди плакали, покидая ад, в котором находились! Они оставляли Севастополь и рыдали. А ведь остались живы… Они были как древние герои, как титаны… И все-таки сколько бессмысленной жестокости в каждом, в любом убийстве! Я сам не стрелял, я строил с солдатами бастионы… И вот однажды французская бомба разрушила недостроенное укрепление. А его в этот момент как раз штурмовали, французы же… Как же там стали палить по ним из пушек?.. И вот представьте себе в одной страшной мешанине мертвых и умирающих; и те, и эти… Я был с той стороны бастиона, где стена не рухнула. До меня донесся один общий вопль, потом стоны. Я побежал спасать тех, кого еще было возможно… Из-под груды мертвых вытащил молоденького французского солдата, ему оторвало руку по плечо… Я нес его к лазарету, а он плакал и повторял: «Боже мой, боже мой, свое ядро, свое!» Потом он умер у меня на руках… Попросил меня написать его матери, назвал свой адрес. Я написал. Он все твердил мне: «Если у вас есть мать, возвращайтесь домой!» Как мне было сказать ему в такую минуту, что есть что-то святее? А ведь есть!

— Да полно, есть ли? — прошептал Алексей.

Больше месяца «дом каменщика» жил этими Мишиными рассказами. Потом все вернулось на круги своя.

Накануне Рождества Михаил заговорил о своем давнем желании перед поступлением в Академию художеств поехать за границу. Эта поездка была решена еще два года назад, но война перепутала все карты, и вот теперь можно было попытаться вернуть упущенное. Война закончилась, вот-вот должно было состояться заключение мирного договора, его ждали с нетерпением: обе стороны. Можно было ехать.

— С богом, Мишка, поезжай, — сказал Алексей, узнав о намерении сына. — Если только Август Августович не передумал дать тебе на это денег. У меня сейчас Сабинино обучение все жалование съедает. Одна, видишь ли, петь выучилась, а вторая теперь на фортепиано учится. Не дай бог, вторая артистка вырастет и тоже куда-нибудь укатит навеки.

— А вот я привезу Елену домой! — весело пообещал Миша. — Увидите, батюшка, привезу. Найду ее, будь она хоть в Италии, хоть во Франции, хоть где угодно еще, и притащу назад, в Россию. Хватит ей, в самом деле!

Монферран тоже обрадовался Мишиному желанию. Он знал, что юноше, решившему стать архитектором, такое паломничество необходимо.

— На сей раз, Мишель, мне будет куда легче тебя благословить, — усмехнулся он. — Только не задерживайся, будь любезен..