Собор

Миша уехал 26 января, сразу после семидесятилетнего юбилея своего учителя. В особнячке на Мойке стало как-то тихо, хотя и звенело фортепиано Сабины, и звучал ее еще совсем детский смех. Но тринадцатилетняя шалунья погрустнела с отъездом брата, стала даже порою плакать, и Анна сердилась на нее, напоминая, что, когда брат уехал воевать, она вот не плакала… На самом деле девочка просто взрослела, у нее настал тот возраст, когда плакать хочется по совершенно непонятным причинам, а иногда по непонятным причинам делается весело. Сабина не походила на Елену, она не была так удивительно красива, не любила преклонения перед собой, не росла кокеткой. Платья и украшения не отнимали у нее много времени, она могла неделю подряд гулять в Летнем саду в одной и той же шляпке, зато обожала цветы и дулась, если ей не позволяли самой составлять букеты для украшения комнат. Как и у Миши, у нее был безошибочный и тонкий вкус.

Днем в доме обычно бывало пустынно. Элиза с Сабиной и нередко с дедушкой Джованни уходили надолго гулять, иногда с ними шла и Анна, ставшая теперь единовластной повелительницей всей прислуги: Алексей везде сопровождал хозяина, а Монферран, занятый с утра и до вечера, отсутствовал постоянно.

Элиза порою хотела остаться одна и тогда, отправив всех гулять, по многу часов читала, а то напротив, в дождливую или холодную погоду, когда домашние собирались поближе к веселому огню каминов, она уходила пешком в самые отдаленные уголки города и бродила в одиночестве дотемна.

Иногда, как в былые годы, они с мужем гуляли вдвоем, но очень редко. Огюст уставал, у него все чаще болела нога. Элиза это знала, хотя он ей не признавался, и потому она сама его уговаривала больше отдыхать дома и лишала себя прежних драгоценных часов уединения с ним, ибо в «доме каменщика», он, как правило, предавался любимому увлечению — возился со своими коллекциями, которые продолжал собирать, либо забирался вновь в библиотеку, либо кого-нибудь принимал..

Грандиозное строительство собора приближалось к концу. Хотя и сократилось число мастеров, хоть и случилось новое несчастье… В том же роковом восемьсот пятьдесят пятом году умер Витали. Он долго болел, боролся с болезнью, по она одолела его. Вот уже год скульпторы работали без него. Установка скульптур продолжалась, заканчивалась, как ни трудно стало работать без Ивана Петровича. Одним из главных смотрителей скульптурных работ стал теперь Егор Демин, осенью восемьсот пятьдесят пятого поступивший в Академию художеств и весною уже взявший приз на большой выставке. Имя его становилось в Петербурге известно.

— Ох, Егор, чувствую, бросишь ты меня! — говорил молодому скульптору Огюст, в душе страшно довольный его успехами. — Вон у тебя уже заказы появляются, скоро отбоя не будет… Только не уходи со строительства, останься до конца!

— За что вы так, Август Августович? — обижался Егорушка, принимая эти сетования за чистую монету. — Неужели думаете, что уйду? Да плевал я на все заказы. Моя работа здесь.

С царем, Синодом, Министерством финансов главный архитектор продолжал воевать не на жизнь, а на смерть. Любую попытку ущемить Комиссию построения в деньгах он встречал с такой яростью, что, как правило, выдержать его натиск никому не удавалось. Но и с Комиссией Монферран воевал в свою очередь, потому что и она, испытывая стесненность в средствах, проявляла скупость…

— Портят, где только могут! — с досадой говорил архитектор Алексею (неприятностями он, как и раньше, делился лишь с ним и с женой). — Ты подумай, ограду строить не на что! А?! Все церкви с оградами, а у нашей не будет. Ну ладно, ограда — это действительно дорого! Но уж кафедру сделать поскупились… Я ее собирался делать из мрамора, из разных сортов, какие во внутренней облицовке есть. Опять денег не хватает! Ч-черт бы их побрал, скупцов бумажных! Ничего же, я заказываю кафедру в Германии, резную, из дуба. Не совсем то, но все же будет красиво. Опять же, видишь, в Германии, будто у нас сделать некому… Говорят, там дешевле. Тьфу!

— Да уж не ругайтесь, Август Августович! — уговаривал хозяина Алексей Васильевич. — Ну подумаешь, в конце концов… Собор от всего этого хуже не станет. Все равно стоит такой красавец, что у людей дух захватывает. Сам видел вчера, как приехали на телеге мужики какие-то, ну просто так ехали, видно, торговали где-то. Увидели собор, лошадь остановили, послезали с телеги, шапки долой, на колени повставали и будто окаменели. Городовой, дурак, смеется над ними. Говорит: «Чего, олухи, молитесь? Он еще не освященный!» А один из мужиков ему: «Тут и не в том дело, милый человек… Это же такая красота невиданная, что ей самой молиться можно!» А другой мужик плакал и все повторял: «На такое вот посмотреть и умереть… Всем народом русским построено чудо сие!»

— Так и сказал?! — встрепенулся Огюст. — Построено всем русским народом?

— Да, — Алеша улыбнулся. — Так и сказал. Всем народом.

— И мною тоже… — проговорил архитектор дрогнувшим голосом. — Вот ведь лучшая похвала моему труду, Алеша! Всем народом. И мною!