Собор

Я сказал, что в будущем стану архитектором, и между прочим упомянул, что учусь у вас… Тут он вдруг побледнел, даже глаз у него задергался. Я говорю: «Что с вами?» А он: «Ничего. Глаз дергается опять же в наследство от папеньки, потому как папенька пил, а бледен почему — сейчас поймете… Вашего батюшку как зовут?» Я сказал. Тогда он встал и говорит: «Я очень прошу вас, Михаил Алексеевич, ко мне нынче же заехать. Через пару дней мне с профессором моим надобно в Цюрих ехать, а я должен вам передать кое-что». И добавил потом: «Для господина Монферрана». Я очень удивился, честное слово. Приехали мы к нему. Живет он в крохотной квартирке в Латинском квартале. Книг много, мебели мало. Он из шкафа достал эту коробку и мне подает: «Много лет я хотел сам отнести, да вот боялся… Боялся, что в доме господина Монферрана встречу вашего батюшку и он мне в глаза посмотрит… Меня зовут Петр Антонович, я вам назвался, да не называл фамилии. Сухоруков». Тут я и понял. «А как, — говорю, — вы узнали? Это ведь до вашего рождения было!» Он усмехнулся: «Отец не раз рассказывал приятелям, хвастался и пистолеты показывал. Да прибавлял: «Вот ведь он теперь Исаакиевский собор строит, знаменитость, а я у него за болвана-мужика такие дивные вещи купил!» Говорит и так мне в лицо смотрит, будто ждет, что я ударю его… А у меня внутри все горело от стыда и от жалости. Мне его жалко было. За что же ему-то такая казнь? Он же человек! А он продолжает: «Потом я наводил справки, узнал, где живет господин Монферран, хотел к нему поехать, да вот узнал фамилию его управляющего… Прошу вас, Михаил Алексеевич, если после моего рассказа вы не потеряли ко мне уважения, передайте вашему учителю его боевую награду!» «Передам», — говорю и протягиваю — ему руку. А у него лицо суровое такое, он и улыбается редко, а тут улыбнулся, и в глазах — слезы. Жалко, да?

— Нет, — твердо возразил Монферран. — Не надо его жалеть. Он человек сильный, его можно уважать.

— Я его уважаю… Но гадко-то как помнить про такое прошлое… про то, что оно было и есть… Только вы не подумайте, — и тут Миша покраснел, — не подумайте, что я за отца стыжусь!

— Я понимаю, милый, понимаю! — Огюст обнял юношу и крепко прижал его к себе. — Вовсе не стыдно знать, что твой отец когда-то был рабом. Стыдно сознавать себя гражданином и патриотом страны, в которой и поныне есть рабство. И тебе, и Петру этому, и мне…

— Август Августович! — вскрикнул Миша. — Вы…

— Да, — грустно улыбаясь, сказал архитектор. — Я никогда этого не говорил, и ты не знал, что я об этом думаю, Мишель… Я старался не портить своих отношений с миром и с обществом. И с самим собою, я ведь — существо сложное… и трусоватое, что уж говорить! А слова ко многому обязывают, болтунов я ненавижу. Но теперь я говорю правду, ибо уже ничего не боюсь. И тебе лгать не стану: ты сын человека, который всю жизнь был моим нравственным зеркалом.

Он приподнял руку, провел по Мишиным каштановым кудрям ладонью, разворошил их пальцами, всматриваясь в его красивое лицо, в котором, несмотря на различие черт, было столько неуловимого сходства с ним. Потом опять заговорил.

— Я вижу, Миша, ты — настоящий гражданин, ты любишь Россию. Я тоже люблю ее, хотя и сложнее, ведь я ее вечный должник. Она приютила меня, научила работать, бороться, страдать и побеждать. Но у меня есть и вторая Родина. Ты видел ее… Родина, где почти никто не знает моего имени. Я сам сделал когда-то выбор, и я ни о чем не жалею, думаю — выбор был правилен. Но мне хочется, мой мальчик, мой друг, чтобы для тебя судьба и Родина были едины. Сейчас и навеки. Пусть тяжелая судьба. Пусть горькая Родина… Понимаешь меня?

— Да! — юноша крепко сжал руку учителя. — Август Августович, я горжусь тем, что вас знаю…

— Спасибо… — архитектор отошел от окна и снова сел в кресло, взял со стола коробку с пистолетами и опять стал их разглядывать. — Спасибо тебе, Миша. И знаешь что: пистолеты эти ты подари отцу, а? Не от меня, а от себя. Хорошо? В феврале у него юбилей — шестьдесят лет исполняется. Я его уговорю эту дату отпраздновать, хоть он и не любит… Вот и подарок.

— Хорошо, — улыбнулся Миша. — Вы, пожалуй что, правы. Подарю, раз вам не жалко. Ведь не жалко?

— Ни для тебя, ни для твоего отца мне никогда ничего жалко не было, — ответил Монферран и захлопнул сафьяновую крышку. — Ну вот, забирай их теперь и ступай с богом. Мне надо еще поработать. Поцелуй меня и иди.

Миша расцеловал его в обе щеки и в лоб, подхватил со стола коробку и исчез, убежал, как часто убегал, когда был мальчиком, забыв прикрыть дверь кабинета, нарушая заведенный в доме порядок и зная, что и это будет ему прощено.

XV

Через день после этого разговора к Михаилу зашел впервые после его возвращения его приятель Егор Демин. Он выбрал время, когда в доме почти никого не было, около пяти часов вечера. Для такого визита ему потребовалось отпроситься пораньше со службы, и он явился, таща под мышкой папку с рисунками и заданиями, до того пухлую, что ее завязки, казалось, готовы были порваться.