Собор

— Извольте, я представлюсь. Огюст Рикар де Монферран, с вашего позволения, отставной квартирмейстер императорской армии. И пистолеты, извольте, вот!

Он вскочил на подножку кареты, отстранив Элизу, которая при последних его словах побледнела, но сохраняла молчание, вытащил из саквояжа коробку с пистолетами и, раскрыв ее, сунул под нос Сухорукову:

— Выбирайте!

— Хорошие пистолеты! — вскричал помещик, тронув рукой серебряную насечку на стволах — Ого, и надпись… «Огюсту Рикару, лучшему стрелку 9-го конногвардейского полка и одному из самых отважных его солдат от генерала Шенье…» Да вы и вправду военный, да еще и лучший стрелок… Ну, так я стреляться с вами не стану… Вы, черт возьми, убьете меня: я пистолета лет двадцать в руках не держал.

— Ах вот как! — с издевкой проговорил молодой человек. — Так вы не защищали своего отечества, мсье патриот? Ну-ну… Не хотите стреляться, велите принести сабли. Я и фехтую неплохо.

— А я плохо! — Сухоруков смотрел на Огюста уже почти возмущенно, будто тот требовал от него чего-то гадкого и недозволительного. — Вам, верно, нет и тридцати лет, а мне, черт дери, сорок три! У вас дыхание лучше. Нет, я не стану с вами драться, увольте!

— В таком случае сию минуту попросите извинения!

На широкой красной физиономии промелькнула ухмылка, то ли раздосадованная, то ли пренебрежительная. Махнув рукой, помещик проворчал:

— Бог же с вами! Извините… Какой вы горячий…

Элиза перевела дыхание и перекрестилась, но тут же глазами указала Огюсту на бедного сухоруковского невольника, который в это время привстал с земли и смотрел на все происходящее бессмысленными, мутными от боли глазами.

— А что будет с этим человеком, мсье? — спросил Монферран. Помещик фыркнул:

— Он ни к черту не годен, мне до него нужды нет никакой. А если вам так его жалко, извольте, я вам его продам. Покупайте.

Щеки Огюста залил румянец.

— Слышь, Лиз, для начала мне предлагают стать рабовладельцем! Мсье Сухоруков, я купил бы у вас беднягу, чтобы вы не убили его, но у меня нет денег.

— Ах, денег у вас нет, зато гордости много! — не скрывая пренебрежения, помещик опять сплюнул. — Ну… ну, стало быть, и не купите. А впрочем, если вам уже очень хочется, извольте, я готов вам отдать этого щенка за ваши пистолеты: они мне нравятся.

— По рукам! — воскликнул Огюст, не заметив даже оскорбительного тона господина Сухорукова и боясь только как бы тот не передумал.

Но Сухоруков явно обрадовался такой сделке.

— Прекрасно! — возопил он. — Сейчас же и поеду с вами в город, там все и оформим. За оформление подьячим я, так уж и быть, заплачу сам.

Говоря это, он деловито разрядил ружье, спустил курок, потом повернулся к своему невольнику:

— А ну, вставай, Алешка, сукин сын! Полезай на козлы к кучеру. Он, кажись, сейчас карету-то вытянет из грязи. И в Псков по прямой дорожке. На моей земле дороги славные! Продаю тебя, скота, этому белобрысому французишке. Пускай он из тебя, твари паршивой, дух вышибает!

Два часа спустя они въехали во Псков и там, в крепостной экспедиции, совершили сделку, после чего коробка с пистолетами генерала Шенье торжественно была передана господину Сухорукову.

— А теперь, — сказал ему Монферран, — возьмите на себя труд, мсье, сказать господам чиновникам, что я прошу их составить еще документ об освобождении мною этого невольника.

Сухоруков дико глянул на молодого человека и во весь голос расхохотался:

— Да вы действительно сумасшедший! Ну, будь по-вашему, скажу. Только вот уж за этот документ извольте платить сами!

— Заплачу, — сквозь зубы проговорил Огюст. — Переведите только то, что нужно, и я более вас не задерживаю.

Еще через полчаса все было закончено. Начальник крепостного стола, выйдя в коридор за странным путешественником, распрощался с ним на ужаснейшем французском языке, а затем объяснил сидевшему в конце коридора на табурете Алешке, что тот свободен и может, стало быть, идти, куда ему вздумается. Тот, ничего не понимая, выслушал это сообщение и ошеломленно уставился на начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.

— Отпускаете, барин? — еле слышно спросил он.

У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик (ему было не больше восемнадцати−девятнадцати лет). Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.

Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.

Кивнув головой, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:

— Да. Иди.

И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.

II

К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.