Собор

Запрещенный плод сладок, Зачеплянка не раз в этом убеждалась. Однажды летом, когда в саду Ягора Катратого виноград наливался гроздьями, решил старик поставить над кустами электросторожа. Только дернет какой-нибудь из налетевших грачей за куст — и уже «есть контакт!», уже дребезжит звонок у деда в хате, — по тревоге выскакивает всклокоченный хозяин. И, конечно же, теперь даже те, кого раньше и не приманивал Ягоров сад, потянулись к запретному плоду, бывало, до полуночи в дедовой хате звонок не умолкал. Пришлось старику от своей сигнализации отказаться. То же самое и с Ивановой скамейкой: побренькать, сидя на ней, под окном у вспыльчивого Ивана — одно удовольствие… А сейчас скамейка пустует, — не потому ли и свободна, что хозяина дома нет, некого хлопцам поддразнивать и некому к ним из хаты разъяренным выскакивать… Скамья сама будто приглашает: сядь, студент, отдохни после трудов праведных! — Можно даже и прилечь на ней лицом к небу, да еще и помурлыкать ночным светилам.

Только студент разлегся, предвкушая блаженство покоя, как в открытом окне появилась заспанная Верунька. Круглолицая, полноплечая, склонилась грудью на подоконник, белым телом светит при луне…

Чудачества студента Веруньке хорошо известны. Это только у Миколы привычка в такую пору разлечься на чужой скамейке, в двух шагах от собственной хаты, и выдавать звездам свою самодеятельность, будоражить их звездный покой…

— Ловко ты устроился, — подает Верунька голос из окна. — И поешь неплохо, только если бы перестал, было бы для окружающих куда лучше… Детей мне разбудишь.

— Хорошо, молчу. Петь запрещаешь… ну, а думать можно?

— Какая-то уже нагнала дум?

— Увы, думы мои иного порядка.

— Какого же, если не секрет?

— Думаю, Верунька, размышляю, не записаться ли мне в секцию классовой борьбы?

— Это что-то новое.

— Именно такое объявление висит у нас возле деканата: «Записывайтесь в секцию классовой борьбы»… классической в смысле…

— Грамотеи, — Верунька тихо смеется.

Белые яблоки ее щек поблескивают, и плечи белеют, купаясь в лунном молоке, кажется, и пахнет от нее молочно. Давно не доярка, но и поныне Верунька будто молоком пахнет, как тогда, когда Иван впервые привел ее на Веселую. Водил да показывал ей поселок, похваляясь горделиво: «На нашей улице анонимок не пишут!» Годы прошли с тех пор. Тоненькой явилась на Веселую, а сейчас раздобрела, расцвела в счастливом замужестве, хотя на работе ей приходится нелегко в том грохоте шихтового двора, где Верунька не первый год высиживает смену за сменой, на свистящих сквозняках в кабине своего крана. В цехе ее называют ас-машинист. На работе лицо ее всегда в респираторной маске, которую она не снимает на протяжении всей смены, чтобы не отравляться едкой пылью агломерата. С важностью королевы восседает там Верунька высоко в поднебесье цеха, где-то там касается рукой железной гривы своего гиганта-крана, и он, послушный каждому ее движению, тотчас же передвигается куда надо, с грохотом черпает тонны ржавого лома, переносит в воздухе и с еще большим грохотом — в мульды, в мульды! На вечных сквозняках, в ядовитой пылище, в скрежетах железа — такова ее жизнь, день за днем в черной кабине, летающей над пеклом шихтового двора… А тут беленькая кабина ее хаты плывет среди цветущих акаций, и стрекочущий кузнечик где-то в бурьянах ткет и ткет передовой крановщице свою ночную поэму… И так всю ночь. И звезды галактик из глубин вселенной прислушиваются к тому стрекотанью кузнечиков земных…

— А ты слыхала, Верунька, получены будто сигналы какой-то далекой звезды… Астрономы зафиксировали: каждые сто дней регулярно повторяется, мигает из вселенной таинственный радиомаяк… Из какой-то, может, внеземной цивилизации подает голос, стучится в дверь…

— Их еще нам не хватало… Хотя, думаю, ты меня, разыгрываешь?

— Верунька, как тебе собор наш? Говорит он тебе что-нибудь?

— Не слыхала, чтобы он говорил.

— А ты вслушайся. Душой… Не ушами — душой вслушайся…

— Моей душе есть к кому прислушиваться: вот только что опять Ивана во сне видела… Будто дно ковша прогорело! Только подняли его, — дно — тресь! И совсем вывалилось… Металл разлился по цеху, уже и кран мой горит, железо горит, а Иван стоит и ни с места!.. Я ему кричу, беги, спасайся, а голоса нет, нету голоса — точно горло мне забили доломиты да магнезиты… Сгоришь, кричу, слышишь меня, Иван? От этого и проснулась… К чему бы этот сон?

— Факиром Иван вернется, йогом. Босой по раскаленному шлаку будет ходить.

— И зачем я его отпустила? Никогда больше одного не пущу. На край света посылать будут, и я с ним… Не то и жизнь так промелькнет, порознь…