Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные

Я прошу вас задуматься вот о чем. Мне не под силу иметь два веса и две меры, и, поскольку необходимо, сообразуясь с законной причиной, поддерживать равенство, никто, без сомнения, не может мириться с неравенством в Церкви Божьей. Вам ведомо, или должно быть ведомо, кто я: я тот, кому закон Небесного Наследия настолько дорог, что никто не может помешать мне защищать его с чистой совестью. (Что до меня, то в этом деле я желаю принять во внимание не только наставление для Церкви и спасение вашей души, но и вашу пользу, имя и досуг: только подумайте, сколь гнусное пятно может пасть на вашу репутацию, если оставить вас на свободе и не ограничить общим законом, властвующим над всеми? Определенно лучше будет в согласии с моим рвением и вашим благом предупредить опасность столь постыдного клейма.) Я хорошо знаю, что говорили в вашем доме: мол, мне стоило бы вновь распалить костер, который едва тлеет, дабы не повторилось со мной то, что было несколько лет тому назад [выдворение из Женевы]. Но такие намеки в моих глазах ничего не стоят. В Женеву я вернулся не отдыхать и не преследовать выгоду, и я не стал бы жаловаться, если бы пришлось снова ее оставить. В этом польза и невредимость (да славятся они!) Церкви и города, позвавшего меня… Но ни презрение, ни неблагодарность некоторых не заставят меня ни отказаться от моего долга, ни отложить до последнего моего вздоха то усердие, что Бог возжег во мне ради этого города.

Кальвин закончил письмо словами: «Да хранит вас Бог и да явит Он вам, насколько удары (coups) от искреннего друга лучше, чем вероломная лесть от некоторых других». Да, нам может показаться странным, что этот конфликт вырос на почве, казалось бы, ничтожного нарушения, но его природу все равно можно объяснить в терминах теории многоуровневого отбора. Вопрос заключался в том, должны ли влиятельные члены общины отвечать тем же самым этическим стандартам, каким отвечают все остальные. Кальвин отождествил себя с благом всего города и привлек религию для устремления к нравственной вершине, достичь которой не позволяет никакая светская власть – и это отличный пример основного тезиса данной книги.

Когда мы изучаем поведение, которое кажется нам странным, его нужно оценивать с учетом исторических особенностей. Еще один конфликт между Кальвином и Перрином касался стиля одежды, в котором один тип платья был пошит с разрезами в покрое – подкладкой наружу. Перрин хотел нарядить солдат в такую форму для смотра лучников, но вмешался Кальвин, назвавший вопрос одежды предметом «высочайших и глубочайших принципов». Возможно, мы начнем понимать, почему Кальвин мог так возмущаться по поводу веяний моды, если вспомним, что именно этот стиль был признан непристойным и запрещен в Аугсбурге, Цюрихе и Берне еще до того, как Кальвин прибыл в Женеву (Collins 1968, 158).