Собор памяти

   — Ты не любишь природу? — саркастически осведомился Леонардо. — «Usus est optimum magister»[62], и в этом я всем сердцем согласен с древними. Природа — мать любого опыта; а опыт должен стать твоим учителем, потому что я обнаружил, что даже Аристотель кое в чём ошибается. — И продолжал, когда они уже вышли из bottega: — Но эти господа из школы маэстро Фиччино ходят такие важные, надутые, и на все случаи жизни у них готова цитата из вечного Платона или Аристотеля. Они презирают меня, потому что я изобретатель, но какого же порицания заслуживают они сами за то, что ничего не изобретают, все эти пустозвоны и пересказчики чужих трудов? Они считают мои увеличительные линзы трюком фокусника, и знаешь почему? — Никколо не успел и рта раскрыть, а Леонардо уже продолжал: — Потому что они считают, что из всех органов чувств менее всего следует доверять зрению — а глаз, кстати говоря, главный орган. Однако это не мешает им тайно носить очки. Лицемеры!

   — Ты, кажется, очень зол, маэстро, — сказал Никколо.

Смущённый собственной обличительной речью, Леонардо рассмеялся и сказал:

   — Может быть, но пусть тебя это не тревожит, мой юный друг.

   — Однако маэстро Тосканелли уважает мессера Фиччино.

   — Он уважает Платона и Аристотеля, так уж заодно и... Но он ведь не учит в академии, не так ли? Вместо этого он читает лекции в Санто Спирито, в школе братьев августинцев. Это должно кое о чём говорить тебе.

   — Думаю, это говорит мне, что тебе есть об кого точить зубы, мастер... то же мне говорил и маэстро Тосканелли.

   — Что ещё он говорил тебе, Никко?

   — Что я должен учиться на твоих силе и слабости, а ещё — что ты умнее любого из академиков.

Леонардо засмеялся.

   — Ты врёшь очень искусно.

   — Это выходит само собой, маэстро.

Улицы были переполнены и шумны, а небо, пронзённое громадами Дуомо и Дворца Синьории, было безоблачным и сапфирно-синим. В воздухе разносился запах колбасы, и молодые продавцы — почти дети — стояли у лавок, криком завлекая прохожих. Этот рынок так и назывался — Иль Баккано, место крика. Леонардо купил для себя и Никколо жареного мяса, бобов, фруктов и бутыль дешёвого вина, и они пошли дальше по улочкам и рынкам. Навстречу им попадались испанские мавры со свитами рабов, мамлюки в полосатых одеждах и широких тюрбанах, татары из Московии и монголы из Китая; и купцы из Англии и Фландрии, что уже распродали привезённые шерстяные ткани и теперь держали путь на Понте Веккио покупать всякие мелочи. Никколо весь обратился в зрение, когда они проходили мимо «ночных бабочек», стоящих вместе со своими хозяевами-купцами в тени, под навесами гильдий. Эти шлюхи и содержанки демонстрировали бриллиантовые ожерелья и дорогие платья — сливового, лилового, багряного, персикового цвета. Леонардо и Никколо миновали лавку за лавкой, отпихивая молодых разносчиков и старых, изнурённых болезнями нищих. Они плыли в толпе торговцев, горожан и гостей, как щепки в море.

   — Эй, Леонардо! — окликнул торговец, а за ним и ещё один, едва Никколо и Леонардо завернули за угол. Затем на них обрушился птичий гомон — это продавцы встряхивали маленькие деревянные клетки, набитые лесными голубями, совами, ласточками, колибри, воронами, орлами и всевозможными лебедями, утками, гусями и цыплятами. Когда Леонардо подошёл ближе, птичий галдёж оглушил его ещё больше, чем вопли торговцев и покупателей.

   — Сюда, мастер! — крикнул рыжеволосый человек в поношенной куртке с рваными рукавами. Он размахивал двумя клетками, в которых сидели коршуны. Одна птица была чёрной, с вилообразным каштановым хвостом, другая — поменьше, тоже чёрная, но с хвостом иззубренным. Они бились о деревянные прутья клетки и угрожающе щёлкали клювами.

   — Купи их, мастер, пожалуйста, они ведь именно то, что тебе нужно, верно? И взгляни только, как много у меня голубей, разве они тебя больше не интересуют, мастер?

   — Коршуны действительно великолепны. — Леонардо подошёл ближе, а прочие торговцы вопили и взывали к нему так, словно он нёс святой Грааль. — Сколько?

   — Десять динаров.

   — Три.

   — Восемь.

   — Четыре, и, если ты не согласен, я поговорю с твоим соседом, который так машет руками, словно сам вот-вот взлетит.

   — По рукам! — сдался торговец.

   — А голуби?

   — За скольких, маэстро?

   — За всех.

Леонардо хорошо знали на этом рынке, и кое-кто из птицеловов и просто любопытных потихоньку стали окружать его. Мелкие торговцы старались пользоваться этим вовсю, продавая всем всё подряд.

   — Он безумен, как Аякс[63], — сказал старик, который только что продал нескольких голубей и воробьёв и был так же воодушевлён, как теснившиеся вокруг молодые нищие и уличные головорезы. — Он выпустит этих птиц, сами увидите.

   — Я слышала, что он не ест мяса, — говорила одна хозяйка другой. — Он отпускает птиц на волю, потому что жалеет бедные создания.

   — Всё-таки лучше не смотреть прямо на него, — заметила другая, крестясь. — Может, он колдун. Сглазит тебя и завладеет твоей душой.

Её товарка вздрогнула и перекрестилась.

   — Никко! — позвал Леонардо ученика, шнырявшего в толпе. — Поди сюда, будешь мне помогать.

Когда Никколо появился, Леонардо сказал: