Собор памяти

Леонардо был свидетелем бури, что внезапно прокатилась по небесам, сопровождаемая слепящими вспышками молний и резким своеобразным запахом, заполнившим воздух. Он стоял у могильного холмика с Никколо, Сандро и Пико делла Мирандолой, когда капли дождя и град обрушились на скорбящих, большая часть которых била себя в грудь и призывала святых. Сверкая алмазным сиянием, град ложился на мокрую траву и подстриженные кусты. Говорили, что в каждой градинке заключён омерзительный образ демонов, населяющих мир природы: саламандр, сильфов, ундин, громов, жуков, слизняков, вампиров, летучих мышей, чешуйчатых ящериц и крылатых рептилий.

А потому эта буря была истолкована учёными, магами и философами однозначно: как гибельное, пагубное знамение, дар из мира демонов и живых звёзд. Разве не объявил сам Фома Аквинский догматом веры то, что демоны могут насылать с небес ветер, бури, град и огненный дождь?

Даже Пико делла Мирандола полагал, что над судьбами людей и народов тяготеют злобные влияния. Разве не был Великолепный политически скомпрометирован кондотьером Карло да Монтоне, который напал на Перуджу и угрожал миру в Италии? Разве не дошли отношения Первого Гражданина с властным Папой Сикстом IV до точки разрыва, особенно после того, как он упорно отказывался позволить избранному Папой архиепископу, Франческо Сальвиати, занять место в назначенной ему епархии во Флоренции? Теперь вся Флоренция жила в страхе перед войной и отлучением; и молва утверждала, что убитый горем Лоренцо передоверил свои обязанности кабинету, своим наперсникам Джиованни Ланфредини, Бартоломео Скала, Луиджи Пульчи и своей мудрой, опытной в политике матушке, Лукреции.

Леонардо выполнил то, что обещал Симонетте. Он присматривал за Сандро, как за Никколо, и пытался наладить отношения с Лоренцо. Но Первый Гражданин не принимал его, не отвечал на его письма, не замечал подарков: удивительных изобретений, выдумок и игрушек, а также восхитительной картины, так точно изображавшей рай, как только это доступно смертному. Лоренцо даже не позволял Сандро произносить при нём имя Леонардо.

— Он смягчится, — уверял Сандро. — Сейчас говорит не он сам, а его боль.

Боль Лоренцо была чересчур остра.

Леонардо загрузил себя горой работы: она была его единственной защитой от внутренних страхов и внешних опасностей. Но он не мог и помыслить о живописи и холсте, о мастерстве красками и лаком воспроизводить нежную плоть той, кого он потерял.

Ничто не должно напоминать ему о Симонетте... о Джиневре.

Вместо этого он занялся математикой, изобретательством и анатомией; если он и отрывался от своих занятий, то лишь для того, чтобы изложить на бумаге свои мысли о механике или пометить образцы и срезы мяса, костей и жил — ибо ни кости, ни изобретения, ни формулы не могли ранить его чувством или воспоминанием.

Он создал себе убежище из холода и пустоты. Однако внешне он был по-прежнему любознателен и общителен; его студия разрасталась, захватив постепенно череду комнат — к смятению юных учеников, которые эти комнаты занимали. Ходить здесь было опасно: многочисленные Леонардовы машины и изобретения валялись повсюду, словно по студии прошлась буря. Студия больше походила на мастерскую механика, чем на bottega художника: тут были лебёдки и вороты, гири с крюками, висевшие на специально изобретённых отпускающих механизмах, компасы и другие, самим Леонардо придуманные инструменты: ваги, шлифовальные и полировальные приспособления, токарные станки с педальным приводом и механические пилы, устройства для шлифовки линз и роликовые механизмы для подъёма колоколов. Леонардо мудрствовал над всеми видами зубчатых колёс, над способами передачи механической энергии, над системами блоков; и повсюду валялись его заметки и наброски клапанов, пружин, маховых колёс, рычагов и шатунов, шпонок, осей и приводов. Хотя у Леонардо были собственные — неофициальные — ученики, которые возились с его машинами и моделями, он не позволяй. никому из домашних Верроккьо убирать комнаты — боялся, что кто-нибудь похитит его идеи.

Но над всеми машинами, моделями, инструментами, книгами, разрозненными тетрадями висела новая, хотя и не достроенная ещё летающая машина. Она казалась такой лёгкой и хрупкой, словно бумазея и шёлк, дерево и кожа могли быть основой любви и счастья.

   — Леонардо, иди к столу! — нетерпеливо прокричал снизу Андреа дель Верроккьо.

Низкое солнце золотилось в небе; столовая, обычно служившая мастерской, казалась сотканной из дымки и сна, потому что косые лучи просвечивали плававшую в воздухе пыль. Длинный рабочий стол был покрыт скатертью, на которой разложили ножи, тарелки и чашки, расставили миски и узкогорлые кувшины с крепким вином. Ароматы жареного мяса, оладий, сладостей смешивались со слабым, но постоянным запасом лака и неизгладимым запахом каменоломни, потому что в студиях даже сейчас обрабатывали мягкий камень из Вольтерры и Сиенны. Шум был не только слышим, но и ощутим кожей.