Собрание повестей и рассказов в одном томе

В первый раз идти на операцию особенно тяжело. Жил-жил человек, каким создал его Господь Бог, и вдруг что-то происходит, что требует немедленного вмешательства и ремонта. Есть в этом что-то неестественное, грубое, незаконное, особенно теперь, когда стали менять органы. Божественное, единое, незаменное опускалось до уровня механического и составного. Можно вырезать желчный пузырь, убрать негодную почку, легкое, окоротить и подтянуть, как шланги, выводные пути, вырезать из одного места и приставить к другому, подшить оборванную руку или ногу, из аппендицита сшить мочевой пузырь. Наука ремонта достигла невиданных результатов и совершенствуется все больше и больше. Вмешиваясь в божественность человеческого сосуда, споря с нею, она и сама по степени мастерства становится божественной и претендует на высочайшую роль. Спасенная жизнь оправдывает все – пока человек живет. Но каждое такое спасительное вмешательство, должно быть, откладывается в нем в особый счет… и кому он потом будет предъявлен? Алексей Петрович четырежды прошел через операционный стол, живет от починки к починке, как примус, но после каждой операции невольно в нем нарастала тревога от какого-то словно бы повторяемого предательства… Он не мог сказать, что предавалось и что именно тревожило его, но чувство нечистоплотности не проходило.

Вернулся сосед, ни слова не говоря, шурша газетами, стал укладываться.

– А про меня забыли, Антон Ильич? – спросил Носов.

– Откровенно говоря, не забыл, – вдруг резко, отчеканивая слова, точно вздымая принципы, ответил сосед и дернулся лицом. – Не захотел руки марать. Вот так.

– То есть как? – не понял Алексей Петрович. – Что вы такое говорите?

– Одна вражеская пропаганда в ваших газетах. Вред один. Вот так. Если хотите, читайте мои.

– Можно, конечно, и ваши, – растерянно отвечал Алексей Петрович, всматриваясь в соседа с болью и стыдом. И вдруг тоже разозлился, беспомощно и жалко. – А разве там у вас, – трясущейся рукой он показал на телевизор, – не вражеская пропаганда? Не растление? Не одурачивание?

– Нет. А если бы и так? Дураков одурачивать – только умными делать.

– А вы не слишком грубо? Да и рискованно, пожалуй…

– Я не имел в виду вас лично.

– Спасибо. Но если мы с вами не входим в число дураков, вы бы этой штуковине, – Алексей Петрович с ненавистью кивнул на телевизор, – давали иногда отдохнуть. Неизвестно, как она действует на умных…

– Говорите, если мешает. Что же не говорите? Будем договариваться.

«Неужели так трусит перед операцией? – размышлял Алексей Петрович, закрывая глаза. – Но в таком случае, кажется, должно быть наоборот». Он стал вспоминать, что чувствовал перед операцией сам. Но можно было и не вспоминать. Да, угнетенность… жаль себя немного. И в то же время особая пристальность ко всему, что окружает, словно стараешься крепче зацепиться, внимательность к людям, примирение с ними, готовность оказать услугу. Так грустно бывает и почему-то так легко! Ничего от тебя больше не зависит, ты, как никогда, свободен и обращен в сторону, где живет вечность. Но зависит еще, до операции, до хирурга, от мнения о тебе людей, которое собирается вместе в бестелесную, как тень, фигуру, ангелом-хранителем стоящую неподалеку. Да, там без ангела-хранителя нельзя. Алексей Петрович перевел размышления на себя. Где сейчас его, Алексея Петровича, ангел-хранитель, не устал ли он его сопровождать?

Однажды, после одной из операций, кажется, второй, которая могла кончиться печально, Алексей Петрович видел сон. Он пришел в себя после наркоза в реанимационной, кровать почему-то была поднята высоко, на уровень стоящей рядом тумбочки. Неподалеку стонала и вскрикивала женщина, быстрые шаги приближались и удалялись. Было не душно, но воздух, казалось, был обработан до сухости и колючести. Алексей Петрович и не проснулся бы, если бы не тормошила и не шлепала его по щекам сестра – зачем-то требовалось, чтобы он не спал. Он очнулся в страшном ознобе, тело ходило ходуном и, не слыша своего голоса, попросил, чтобы его укрыли. Озноб не проходил. «Не спите, не спите», – повторяла сестра, оттягивая его руку и массажируя ее в локте, чтобы найти вену. Ему хотелось помочь ей, но глаза, едва разведенные из-под непосильной тяжести, снова и снова закрывались.

Тогда он и увидел этот сон. Огромный, ярко освещенный зал без окон, стены завешены картинами в легких прямоугольных рамах, на холстах все что-то абстрактное, неправильные фигуры и ломаные, рвущиеся линии. Он ищет выход и не может его найти, снова и снова обходя зал и приподнимая все подряд картины, за которыми могли бы быть окно или лаз. Ничего, все та же белая глухая стена. В отчаянии он принимается плакать, понимая, что оставаться ему здесь нельзя. И уже бегает, бегает, совсем потеряв голову, а свет становится все ярче и ярче… еще мгновение, и он испепелит его.