Собрание сочинений. Т.11.

— Что там еще? — недовольно закричал Клод. Карандаш его застыл в воздухе. — Что вас разбирает?

Она молчала, не двигалась, прижимала к себе простыню, стараясь запеленаться в нее, сжаться в комок, стать невидимой.

— Не съем же я вас… Будьте умницей, лягте так, как лежали.

Она покраснела до самых ушей и едва смогла пролепетать:

— Нет, нет! Только не это.

А он со свойственной ему вспыльчивостью все больше и больше сердился. Ее упрямство казалось ему глупым.

— Ну что с вами станется? Подумаешь, несчастье, если я увидел, как вы сложены!.. Для меня это дело привычное.

Тогда она начала всхлипывать, и он окончательно рассвирепел при мысли, что не сможет закончить рисунок, что стыдливость девушки помешает ему сделать прекрасный эскиз для картины.

— Вы, значит, не хотите? Это же глупо! За кого вы меня принимаете? Разве я тронул вас хоть пальцем? Если бы я думал о глупостях, ночью мне представлялся прекрасный случай… Плевать я хотел на все это! Мне вы можете показаться без боязни… И в конце-то концов благородно ли с вашей стороны отказывать в такой пустяковой услуге, — ведь я подобрал вас на улице и уступил вам свою постель.

Спрятав голову в подушку, она плакала все сильнее.

— Клянусь вам, что это для меня необходимо, иначе я бы вас не мучил.

Ее слезы тронули его. Ему стало стыдно своей грубости, и он смущенно замолчал, давая ей время успокоиться, потом снова начал более мягким тоном:

— Ну, раз вам так неприятно, не будем об этом говорить… Однако если бы вы только знали! Одна из фигур моей картины никак не получается, а вы как раз то, что мне нужно! Когда дело идет о треклятой живописи, я способен задушить отца и мать. Поняли вы? Прощаете меня теперь?.. И все же, если бы вы захотели, всего только несколько минут… Да нет, успокойтесь! Я не прошу, чтобы вы обнажили торс! Мне нужна голова, только голова! Мне бы только голову кончить! Прошу вас, сделайте одолжение, положите руку так, как она лежала, и я буду вам благодарен всю жизнь! Понимаете, всю жизнь!

Теперь он умолял ее. Он жалобно размахивал перед ней карандашом, охваченный неудержимым творческим порывом. Он скорчился на низеньком стульчике, не приближаясь к ней, не сходя с места. Тогда она рискнула приоткрыть лицо. Что могла она поделать? Она в его власти, и у него такой несчастный вид! И все же она колебалась, ее мучил стыд. Медленно, не говоря ни слова, она высвободила обнаженную руку и положила ее, как прежде, под голову, старательно придерживая другой рукой одеяло, в которое закуталась.

— Какая вы добрая!.. Я постараюсь кончить поскорее, еще чуть-чуть, и вы будете свободны.

Он опять склонился над рисунком, бросая на девушку острые взгляды художника, для которого существует только модель, а женщина исчезает. Она снова покраснела, ее голая рука и плечи, которые она, не смущаясь, обнажила бы на балу, сейчас преисполняли ее стыдом. Но молодой человек казался ей таким сдержанным, что она мало-помалу начала успокаиваться, щеки охладились, рот раскрылся в доверчивой улыбке. Она принялась в свою очередь изучать его, поглядывая сквозь опущенные ресницы. Как он напугал ее вчера: его густая борода, взлохмаченные волосы, порывистые жесты внушили ей ужас. А оказывается, он недурен собой, в глубине его карих глаз таится большая нежность, его изящный, как у женщины, нос и взъерошенные усы удивили ее. Нервная дрожь сотрясала художника, карандаш в его тонких проворных пальцах казался живым существом, и это — она не могла бы объяснить почему — ее растрогало. Нет, он не может быть злым, его грубость проистекает от застенчивости. Все это она скорее почувствовала, чем поняла, и, успокоившись, начала приходить в себя, как если бы находилась у друга.