Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Но как ни странно, а наши встречи стали какими-то тягостными для нас обоих. Мы говорили все об одном и том же: о моей статье, о больном Степане Артемовиче, о характере Клешнева. Говорили по обязанности, мучились от скованности, боязливо обходили самое важное, самое волнующее нас обоих — наши отношения.

Уходил я от нее с ощущением какого-то смутного преступления. Зачем я хожу к ней? Ведь нет же в этом прямой необходимости. Нам запрещено любить друг друга. У нее — муж, у меня — жена и ребенок, не могу их бросить. Странно, я никогда не осмеливался (именно не осмеливался!) думать о Валентине Павловне как о женщине. С моей стороны какая-то нелепая мальчишеская страсть, и это в тридцать с лишним лет, у семьянина. Трезво рассудить — лучше не встречаться. Я думал, что стоит мне удержаться, не приходить месяц-другой, и мы снова сможем видеться просто как добрые знакомые. Так я думал — и терзался.

К Тоне после этих встреч я испытывал сложное чувство: затаенную неприязнь и вину перед нею.

Я давал себе слово не ходить, но на следующий день вспоминал: она здесь, она недалеко, она существует! И в конце концов шел, обманывал самого себя, что иду лишь к товарищу, что мне незачем стыдиться этих встреч, никто не может упрекнуть меня, как никто не упрекает Василия Тихоновича за то, что тот приходит ко мне, когда ему захочется.

Я пришел к ней в очередной раз. Валентина Павловна ждала меня. Она встретила у дверей, провела к столу, уселась напротив. На ней было новое платье, гладко облегающее, с вырезом у шеи. Я сначала не обратил на это платье внимания, только отметил про себя обычное обновление: она не похожа на прежнюю, она опять нова и непривычна для меня. Но едва я уселся напротив, стал украдкой вглядываться в Валентину Павловну, в ее простое платье, как сразу же увидел то, чего никогда не замечал прежде, — женский вкус, женское желание нравиться. Обнаженная белая шея, обнаженные руки — все остальное наглухо скрыто теплой, кофейного цвета материей; она подчеркивает каждый изгиб, каждую линию, застенчиво и в то же время настойчиво напоминает о том, что под этой тканью спрятано крепкое, здоровое, согретое живой кровью женское тело.

Валентина Павловна сообщила мне новость, которая в другое время заставила бы меня встрепенуться, подняла бы целый водоворот мыслей в голове. Она говорила:

— Андрей Васильевич, я вчера разругалась с Клешневым. Я сказала все, что о нем думаю. Я не вернусь больше на работу. Опять — в который раз! — карьера моя кончилась…

Она с тревожным вниманием глядела мне в лицо, а я молчал, я едва слушал, оглушенный своим открытием: белая шея, под самым горлом ямка, разделяющая ключицы, матово-белый кусочек кожи в вырезе…

Она вдруг почувствовала мой взгляд, залилась краской, отвернулась, сказала с досадой:

— Вы не слушаете меня.

И я, кажется, тоже покраснел, глухо произнес:

— Слушаю… Продолжайте… Как же все это получилось?..

— В редакцию приезжала Коковина, требовала у Клешнева показать вашу статью…

— Вот как! Пронюхала.

— Разумеется, возмущалась вами, но, что любопытно, при этом оговаривалась: она-де давно разглядела в вас, Андрей Васильевич, талантливого педагога…

— Что-то новое. Не слыхал от нее таких комплиментов.

— Ей лишь не нравятся ваша строптивость, излишняя самоуверенность и прочее в этом духе. Клешнев соглашался, по статью не показал, заявил, что до публикации любой материал — редакционная тайна.

— Боится, что я подыму звон в райкоме…

— Вас боится или меня — не знаю. Это не так уж интересно. Коковина ушла, а у нас с Клешневым начался обычный разговор. Я помнила вашу просьбу не наседать на него, но не исполнила ее. Таким Клешневым следует ежеминутно надоедать. Я стала наседать, почему он не дает ходу вашей статье. Слово за слово, и он обронил…

Валентина Павловна до слез покраснела, нахмурилась, стукнула своим маленьким кулаком по столу:

— Какая пакость!.. Что скрывать, он недвусмысленно намекнул, что я стараюсь из особого к вам расположения, дурно пользуюсь добросердечием мужа… Фу, как грязно!.. Хуже пощечины.

Я не осмеливался глядеть на Валентину Павловну, долго молчал, наконец решился сказать:

— Я не должен ходить к вам…

— Почему? — выкрикнула она. — Жить так, как требуют Клешневы?

— За такие намеки в старое время вызывали на дуэль. Теперь я не могу даже пойти к Клешневу и тряхнуть его за шиворот. И вы и я безоружны перед ним.

— Ну нет, думаю, он почувствовал, безоружна ли я перед ним. Через десять минут после своих слов он выскочил как ошпаренный. Но это еще не все…

— Кажется бы, достаточно и этого…

— Клешнев, должно быть, испугался, что я передам все мужу, и решил первым донести.

— Как! Он посмел сказать это Петру Петровичу!..