Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Почти два года Констанс боролась, и вдруг в ней опять вспыхнула надежда: а не попытаться ли испробовать еще одно, самое решительное средство? На это ее толкнули излияния Серафины, которая сблизилась теперь со своей родней, так как начала прихварывать, быстро уставала, стала бояться одиночества и тянулась к чужому очагу. Слушая, с какой внушающей ужас горечью Серафина рассказывает об операциях знаменитого хирурга Года, Констанс подумала, что раз человек способен творить такие чудеса, чтобы воспрепятствовать рождению детей, то почему бы этому чародею с таким же успехом не содействовать их появлению на свет. В голове у нее накрепко засело неосторожно оброненное Бутаном страшное слово «закупорка», оно вызывало в ней мысль о каком-то препятствии, о каком-то закрытом, непроходимом пути. Но это уже область хирургии, так почему же не обратиться к Году? Она не захотела даже посоветоваться со своим врачом и решила сразу пойти к Году, опасаясь, как бы ее не разубедили в целесообразности этого визита. Но когда она стала умолять Серафину пойти с ней вместе к грозному хирургу, та наотрез отказалась, заявив, что не желает встречаться с ним, так как не выдержит и наверняка разорвет в клочья это чудовище, этого потрошителя женщин, умертвителя желаний. Констанс, для виду согласившаяся с золовкой, не оставила своего плана и с волнением стала ждать часа, когда, набравшись мужества, одна, тайком от всех, совершит этот поход.

Однажды, возвращаясь от Бошенов, Серафина встретила Матье и уговорила его зайти к ней, и он согласился, до того разжалобил его вид этой бывшей красавицы. Ее терзала потребность сделать его своим наперсником, о чем она уже не раз говорила ему, облегчить душу, поведать о страшном крушении всей своей жизни, о котором она не могла рассказать никому. Он, прежний ее любовник, давнишний друг, только он сумеет ее понять.

— О друг мой, я ведь больше не живу, а существую, так что заранее прошу простить за беспорядок в доме, — сказала она, вводя его в первый этаж своего особняка на улице Мариньян, в эти чертоги, служившие некогда приютом любви и сладострастия.

И впрямь Матье был поражен. Вероятно, Серафина больше не принимала здесь своих таинственных визитеров, хотя комнаты, казалось, были созданы для любовных встреч. Наглухо закрытые, с тяжелыми драпировками и толстыми коврами, они, казалось, умерли и отданы во власть холода и тлена. И уж совсем он не узнал ее маленькую любимую гостиную с вечно завешенными окнами, где обычно царила могильная тишина; он вспомнил, что Серафина принимала его здесь среди бела дня при тусклом свете двух канделябров. Он уносил с собой тогда дурманящий аромат ее духов, и ему пришел на память еще один вечер, когда, опьяненный безумным желанием, он чуть не оказался снова здесь. И эта гостиная была уже не прежняя: незанавешенное окно пропускало белесый свет, и все кругом казалось холодным, потрепанным и бесстыдно неряшливым.

— Друг мой! — повторила Серафина. — Садитесь куда придется. У меня уже нет уюта, нет своего гнезда, я прихожу сюда, когда готова умереть от отчаяния и гнева.

Она сняла перчатки, шляпку и вуаль. Они встречались не один раз, и Матье уже заметил происшедшую в ней перемену, но, увидев вблизи это зрелище страшного увядания, он поистине оцепенел от ужаса. Он вспомнил, какой она была всего несколько лет назад: тридцатипятилетняя рыжеволосая красавица, с победоносной осанкой, с огненной шевелюрой, с бесстыже обнаженными плечами, которых не коснулась и тень увядания. Какой беспощадный вихрь разрушил ее, принес преждевременную старость, словно смерть уже витала над этим призраком, и от прежней блистательной женщины, которую он некогда знал, остался лишь обглоданный скелет! Ее можно было принять за глубокую старуху.

— О! Вы смотрите на меня и не верите своим глазам. Мне самой становится страшно, когда я гляжу на себя в зеркало… Как видите, я завесила здесь зеркала — до дрожи боюсь встречи со своим призраком.

Матье уселся на низенькую кушетку, она присела рядом с ним и дружески взяла его руку в свои исхудавшие пальцы.