Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Она поднялась с дивана и принялась ходить по комнате. Исповедь ее была столь смелой, что, несмотря на все эти чересчур откровенные признания, звучала по-дикарски величественно. Она останавливалась на самых грубых подробностях, словно забывая, что ее слушает мужчина, а он содрогался от глубокой жалости к Серафине, не возмущаясь ее бесстыдством, ибо этот вопль яростного бессилия свидетельствовал о подлинной человеческой трагедии. О, как она завидовала теперь тем, кто после операции, утратив все, утратил и желание! Вот, к примеру, хотя бы несчастная Эфрази Муано, которой нет ни до чего дела, раз плоть ее умерла! Женщины превращались просто в неодушевленные предметы, которые могут жить, как эта маленькая девственница Сесиль, которая ничего не познала и никогда ничего не познает. Но она, несчастная, по-прежнему бредит былыми ощущениями, в ней все еще горит неутоленное и яростное желание. А что может быть страшнее этой дьявольской пытки — сжимать в своих объятиях пустоту, ненасытно жаждать наслаждения, гореть, как в огне, и не знать удовлетворения! Да, да! А потом лишь одна усталость, истерика, состояние полной разбитости, но наслаждения ей не узнать больше никогда, никогда! А ведь именно потребность в бесконечных наслаждениях, наслаждениях свободных и безнаказанных, толкнули ее на эту дурацкую операцию, в результате которой наслаждение умерло навеки! Это — жестокая ирония судьбы, это месть природы, которую попытались обмануть. И неотступная мысль, что она, уничтожив в себе женщину, тем самым убила сладострастие, повергала ее в мрачную ярость. Господи боже мой, и это именно с ней стряслась такая беда! С ней, которая, терзаемая любопытством, в пятнадцать лет отдалась мужчине! С ней, чье замужество было одним сплошным разгулом! С ней, которая, овдовев, докатилась до того, что приводила любовников прямо с улицы! Ей, разнузданной искательнице приключений без совести и морали, приходится доживать свои дни, не зная, что такое последнее наслаждение. И ветер, иссушивший ее, казалось, отдавался в ее ушах грозным криком: «Детей больше не будет, но и плотских радостей тоже!» И она, изголодавшаяся по любви, оплакивала утраченную радость, бродя как потерянная по пыльной и холодной гостиной, где некогда познала столько блаженных часов, пьянея от ароматов, окутанная мягким и теплым полумраком.

Серафина вдруг резко остановилась перед Матье.

— Я с ума сойду… Говорят, что нас, оскопленных, в Париже более двадцати тысяч. Целая армия! Как жаль, что я незнакома с ними, а то бы я непременно свела их всех к Году: вот было бы любопытно с ним поговорить!

Потом, опустившись на кушетку рядом с Матье, она продолжала:

— Ох, этот Год! Кажется, я вам уже говорила, что Констанс умоляет свести ее к нему на консультацию, в надежде, что он сумеет помочь ей родить!.. Бедняжка Констанс! По-моему, она тоже свихнулась, как и я, просто одержима мыслью родить сына взамен своего Мориса. Она избрала меня в наперсницы и рассказывает невероятные вещи, — никогда, даже в часы моих самых оголтелых бесчинств, я не рыскала так по Парижу. И надо же, чтобы желание стать матерью было таким же страстным, таким же опустошительным, как иное желание, владеющее мною… Да что тут говорить! Я страдаю еще сильнее, чем она! Конечно, она в отчаянии идет на все. Но если бы я рассказала вам о страшных битвах, какие я вела в поисках потерянного наслаждения! Я испробовала все мерзости, опустилась до самых грязных объятий. И ничего, по-прежнему ничего, даже самые дикие ласки оставляли меня холодной и бесчувственной, словно мертвую… Ребенок! Она хочет ребенка! Но ребенка можно заменить, можно взять вместо него собачонку! А удовлетворять свои желания — это жизненная необходимость! Разве можно жить, не насыщая своего тела? Разве можно жить, если твоя плоть не пылает от счастья? Мученица, идущая крестным путем, — вот кто я, потому что с моими муками ничто не сравнится!

Ее душили рыдания. Желая успокоить Серафину, Матье, потрясенный этим воплем отчаяния, взял ее руки. Впервые ему приходилось слышать такие ужасные признания, рвавшиеся из самых глубин человеческого существа. И его охватил трепет перед этим воплощением неутолимого желания, которое во что бы то ни стало хочет оставаться бесплодным и потому гибнет.

Их беседу прервало появление неожиданной гостьи. Это была Констанс, которая наконец решилась на визит к Году и на обратном пути заглянула сюда. Никогда она не приходила в такой час на улицу Мариньян. Но, пораженная в самое сердце словами хирурга, потеряв голову, выйдя на улицу, она почувствовала себя такой одинокой, испытывала такую настоятельную потребность излить душу, что примчалась сюда, даже не отдавая себе отчета в том, что делает.

Уже с порога Констанс лихорадочно заговорила словно не видя Матье, не удивляясь его присутствию.

— О дорогая моя! Я так боялась, что не застану вас… А знаете, что мне сказал ваш Год: «Сударыня, я не принимаю заказов на детей». Как он при этом смеялся, этакий красавец, этакий могучий мужчина! О, подлец!