Собрание сочинений. Том 2. Биография

При мне запретили вольную продажу хлеба, не устроив городской выдачи. Даже странно.

Приехали в ночь два моих двоюродных брата.

Чем-то спекулировали. Приехали ночью на телеге.

Пошли в город, купили свиную шкуру с салом, муку, захватили меня с собой, повезли все вместе в Харьков.

На станциях выбегали, покупали яблоки мешками, помидоры корзинами. Говорили на жаргоне, но не на еврейском, а на матросском. «Шамать» — означало есть, потом «даешь», «берешь», «каша» и т. д. Везли они провизию к себе в Харьков «шамать», а не продавать. Ехали с пересадками, на крышах.

Ночевал в агитационном пункте на полу. Но какой-то буденовец уступил мне место на столе. Спал. Со стены смотрели на меня Ленин и Троцкий. И надписи из Маркса и «Красной газеты»[437].

Братва спала на улице на вещах.

Приехал в Харьков.

Из дома дяди, к которому подвезли меня и помидоры, вышла моя жена в красном ситцевом платье и деревянных сандалиях. Она выехала из Херсона вслед за мной, не попав на мой поезд. Искала меня в Николаеве. Приехала в Харьков. Отсюда хотела вернуться в Елизаветград.

В Харькове просидел два дня в Наркомпроде[438], добивался разрешения на провоз двух пудов провизии в Питер.

Через неделю мы были в Петербурге.

Вокруг города горели торфяные болота.

Солнце стояло в дыму.

Ссорился с Люсей. Она говорила, что пасмурно, я — что солнечно.

Я — оптимист.

Приехали мы почти голые, без белья.

Питер производил на меня впечатление после Украины города, в котором много вещей.

В Петербурге поселился я в доме отдыха на Каменном острове. Потяжелел на десять фунтов. Чувствовал себя спокойным как никогда.

Активная борьба с белогвардейцами, в общем, не входит сейчас в программу русских интеллигентов, но никто не удивился, когда я приехал из какой-то командировки раненым.

Любили ли меня, разочаровались ли до конца в белых, но никто не тревожил меня вопросами.

Осколки легко выходили из ран. Было жарко, но окна комнаты смотрели на Неву.

Я наслаждался постельным бельем, обедом с тарелок.

Разница между Петербургом и советской провинцией больше, чем между Петербургом и Берлином.

Теперь начнется рассказ про жизнь без событий — о советских буднях.

Поселился я в Доме искусств.

Места не было. Взял вещи, положил их в детскую коляску и прикатил к Дому искусств; из вещей главное, конечно, была мука, крупа и бутылки с подсолнечным маслом. Въехал в Дом искусств без разрешения администрации.

Жил в конце длинного коридора. Его зовут Пястовским тупиком, потому что в конце он упирается в дверь поэта Пяста[439].

Пяст же ходил в клетчатых брюках — мелкая клетка, белая с черным, — ломал руки и читал стихи.

Иногда говорил очень хорошо, но в середине речи вдруг останавливался и замолкал на полминуты.

В эти минуты какого-то провала сам Пяст как-то отсутствует.

Другое название коридора — «Зимний обезьянник».

На обезьянник он похож: все двери темные, трубы от печурок над головой, вообще похоже. И железная лестница вверх.

Потом — елисеевская кухня.

Вся в синих с белым изразцах, плита посередине.

Чисто в кухне, но тараканов много.

Маленький свиненок ходит по кафельному полу, тихо похрюкивая. Питался он одними тараканами, но не раздобрел, и его продали.

Рядом со мной в обезьяннике жил Михаил Слонимский.

В это время он еще не был беллетристом[440]. Готовил работу «Литературные салоны». Кончил только что биографию Горького.

Если у него был хлеб, он ел его с жадностью.

Еще дальше жил Александр Грин, мрачный и тихий, как каторжник в середине своего срока. Грин сидел и писал повесть «Алые паруса»[441], наивную и хорошую.

Мне было тесно на узкой кровати. Я слегка голодал уже. Есть приходилось одну гречневую кашу. Каждый день. Часто бывала рвота.

Не было письменного стола, а в этом деле я американец. Требовал стол. Терроризировал дом совершенно.

Но скоро меня перевели в комнату наверху.

В ней было два окна на Мойку.

Купол Казанского собора невдалеке и зеленые вершины тополей.

В комнате все вещи крупные.

В соседней комнате умывальник.

Здесь я стал жить лучше.

От Украины у меня еще остался сахар. Я ел его, как хлеб. Если вы не были в России с 1917 до 1921 года, вы не можете себе представить, как тело и мозг — но не как интеллект, а как часть тела — могут жалобно требовать сахара.

Они просят его, как женщину, они лукавят. Как трудно донести до дому несколько кусков белого сахара! Трудно, сидя в гостях, где случайно на столе стоит сахарница с сахаром, не забрать всего сахара в рот и не сгрызть его.

Сахар и масло. Хлеб не так притягателен, хотя я жил года с мыслью о хлебе в уме.

Говорят, что сахар и жиры нужны для работы мозга.

А о советской вобле когда-нибудь напишут поэмы, как о манне. Это была священная пища голодных.

Этой осенью я был избран в профессора Института истории искусств. Мне это приятно, я люблю институт. Работать приходилось всю жизнь урывками. В 15 лет я не умел отличать часы, сейчас с трудом помню порядок месяцев. Как-то не уложились они в моей голове. Но работал по-своему много, много читал романов и знаю свое дело до конца.

Я воскресил в России Стерна, сумев его прочитать.