Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

Из-за угла конюшни, как челны, выплыли розвальни, туго набитые навозом. Правили молодухи. Лица их были ошпарены мартовским загаром.

В прорубке рта ослепительно белели губы. Поравнявшись с приемной молока, первая молодуха прыгнула на землю:

— Стоять! — и бросила вожжи.

Конь не шелохнулся.

За ней и вторая прыгнула на землю:

— Стоять! — и бросила вожжи.

Конь не шелохнулся.

Вот как!

Свет

Темной осенней ночью, когда наши, ильинские, после кино из читальни вышли, останавливало всех большое зарево света над зарослями Истермы.

— Сюда идет! — восторженно воскликнул Костя Жуткин.

— Вы-то дождетесь, сынок, а мне как родилась при керосине, так и умирать при нем.

— Неправда твоя, мать! Вчера на правленье столбы занарядили возить. Скоро засветим!

Лошади

Они все сошлись в этот мартовский вечер у полыньи. Пили, смотрели на заходящее солнце, угадывая всем своим существом, что недалеко до тепла. Некоторые подставляли свои спины заходящим лучам и грелись. Первой напилась жеребая кобыла Звездочка и стала подыматься на гору. Она шла единственной в долине дорогой.

Поравнявшись со мной, Звездочка встала, мы глядели друг на друга в упор.

Кто свернет?

Она не хочет, и я не хочу.

Сошел в снег и дал ей пройти. Но она по-прежнему не трогалась с места — ей было стыдно!

Поземка

Снег падал нехотя, густо, неслышно. Глохли овраги, все погружалось в пуховую постель. Потом среди снега возникло маленькое беспокойство, стали закручиваться вихорьки. Ветер подул устойчиво в одном направлении, началась поземка. Словно кто выпихивал снег из-за бугра, словно кто толкал его взашей.

Снежные свеи ползли через бетонное шоссе грациозно, величественно, без тени суеты, и все, кто ждал автобуса на холодном, обнаженно-продутом бетоне, ежились, и каждый думал, как страшно замерзнуть в этих снегах.

Перед сном

Что-то пискнуло в кустах берегового тальника. Я затаился и стал наблюдать. На сучке сидела птичка. Головка у нее была истемна-малиновая, грудка белая, как бы присыпанная пылью, у глаз — черные очки.

Опять что-то пискнуло. Тут я заметил, что чуть пониже сидела еще одна птичка. Ближняя, первая, глядела на меня, а та, что попискивала, глядела на реку.

Я устал стоять полусогнувшись и, чтобы продолжать свое наблюдение, уселся на топорище. Сколько времени прошло, не знаю, но только птички не меняли своих поз. Первая, ближняя, сидела на сучке, точь-в-точь как куры сидят на насесте.

— Свись! — начала дальняя.

Ближняя молчала.

— Спишь? — повторила дальняя.

Ближняя не отвечала.

Уж не присутствовал ли я при семейной ссоре?

Сколько я ни смотрел за двумя птичками, все в их поведении было так, как сначала.

— Чего я, собственно, жду? — вдруг сказал я себе. — И вообще, прилично ли так дотошно следить за чужой спальней?

Встал и ушел.

В ночь на второе

В ночь на второе ноября мороз схватил основательно, и утром на тын огорода прилетели синицы. Одна из них была такая большая, что я окрестил ее сразу «клушей». Она смотрела на меня в упор и не думала улетать. Если бы меня сделали портным по шитью костюмов синицам, то я всем бы шил такой, какой был на клуше: две желтые полы, меж ними проходил черный бархатный галстук, шея в черном кашне, а поверх него два удивительно чистых накрахмаленных воротничка.

За тыном стояли подсолнухи с неоткрученными, выклеванными еще в начале осени головами. Этот участок был обработан. Синички смелели на подлетах к человеку.

Клуша смотрела на меня, а потом спросила;

— Подсолнухи склеваны, а теперь что?

Вечерняя заря

Цвета вечерней зари так быстро бежали и менялись, что художник не успел бы за ней в подборе красок!

Небо было то как свежая овсяная солома, то кто-то прибавлял в него малинового сиропа, то оно совсем было как костер. По далекому горизонтальному пространству заката плыли золотистые, сизые, сиреневые облака.

Когда солнце село, лес в этом месте стал черным, и каждую веточку можно было писать тушью. С полевой дороги различались по легким несходствам тонов — лес, луг, поле.

На черном притуманенном фоне леса угадывались очертания стогов сена, и только круглое зеркальце замерзшей лужицы проводило границу между лугом и полем.

В миг, когда гасли слабо обозначающиеся сполохи лучей заходящего солнца, ярко пылали стволы сосен и в густой кроне их торжествующе-призывно свистел снегирь.

Это была песня ожидания первого снега.

Утопленница

На песчаную отмель с утра повадились пчелы. Садятся на влажный песок и чего-то старательно собирают.

Я обратил на это внимание пчеловода, Ивана Петровича.

— Лена! — крикнул он в окошко своей жене. — Поставь пчелам пить!

Мы подошли к месту пчелиного водопоя. Острый запах пчелы и сырости шибанул нам в нос, когда мы склонились к облепившим песок пчелам.

У самого края воды лежала бездыханная жертва неосторожности. Петрович взял утопленницу-пчелу на ладонь и долго отогревал своим дыханием.

Сначала зашевелились ножки, потом задвигались крылышки.

— Отойдет! — заключил Петрович и посадил спасенную на осоку.

Пчела сладко нежилась на солнце.

По всему было видно, что теперь она может лететь, но после холодной майской ванны кто не соблазнится погреть спинку?