Собрание сочинений (Том 4)

Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошел в кухню.

- Пора варить курицу, - сказал мне.

- Подожди варить курицу, - попросил я. - Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.

Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушел.

Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает - ордена Ленина. И орден боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Еще один - иностранный какой-то, крестом. А медалей, медалей...

Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперед: я видел такую картинку Кутузов с протянутой вперед рукой. Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идешь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.

Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.

Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.

- Мама, - сказал я, - пригласи к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.

Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.

Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Все в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:

- Мон женераль!

Фу ты, господи, разве для этого я ее сюда зазывал и даже мокрой простыней оборачивался, чтоб температуру поднять?

Но ничего. Дед не растерялся, шлепнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку Анны Робертовны и прогромыхал:

- Мадам!

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было - я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она все кивала, соглашаясь: мол, правильно.

Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.

Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал - испекла. Они за стол уселись, я на диване своем чай пью. Все-таки больной.

- Ну, что ж, мадам, - сказал дед, - пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живется? Среди молодых-то?

- Трудно, генерал, - сказала Анна Робертовна. - Как поется в старинном романсе - "и грустно, и скучно".

- Ну, ну, - улыбнулся дедушка, - что грустно, поверить могу, а скучно - это увольте. Как же скучно-то?

- А так, - ответила Анна Робертовна. - Им тут интересно, они строят, у них план, плотина, кубометры, переходящие знамена, а у меня? Весь день жду, когда Гриша мой с работы придет. Поговорить хотя бы. Он придет, поест и тут же засыпает. Прямо сидя. Представляете?

Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.

- А может, и правильно это, - сказал, - может, тут и не должно стариков быть?

- Эх, вы! - воскликнула мама. - Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путевкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки - великая сила!

- А дедушки? - спросил я.

- С дедушками, конечно, труднее! - наморщила лоб мама. - С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдется.

Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.

- Ну, Ольга! - воскликнул он. - Ну, государственная деятельница!

Мама покраснела, смутилась и говорит:

- Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.

Дед снова засмеялся, но невесело.

- Вот, Анна Робертовна, - сказал он грустно, - мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!

Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:

- Все жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так... Старуха...

Дедушка посмотрел на нее пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.

- Ну что вы, Анна Робертовна, - сказал он тихо, - что вы... У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень... И у человека так же. Старость - это же осень человеческой жизни. И в ней - свое очарование. Свои достоинства...

- "Если бы молодость знала, если бы старость могла", продекламировала Анна Робертовна, порозовев.

- Да, да, - сказал дед, - всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.

Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись легким туманом - они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своем мире, далеком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река...