Собрание сочинений. Том 7

Бедности нет,                      где не существует богатых.Я рос, не думая,                          богатый я или бедный.Но в послевоенной Москве                                      появились первые богатые дети,И я задумался…Это были стиляги —                                 наоборотная тенькубанских казаков,                               плясавших тогда на экране,где сладенького счетовода                                          играл молодой актер,пряча под смушкой кубанки                                              мысль о захвате Таганки…Я увидел стиляг на одной из елок в Колонном.Их волосы были приклеены к маленьким лбам брио —лином,галстуки —                  как опахала из павлиньих перьев,ватные плечи                      похожих на полупальто пиджаков,ботинки вишневого цветана рубчатой каучуковой подошве,презрительный взгляд                                   поверх магазинно одетых людей…А на моих плечах                            был кургузый пиджачок из Мосторгаи темно-серая рубашка «смерть прачкам».Но в руке я сжимал номерок от гардероба,где висела                 тогда мне бывшая впоруи заменявшая мне пальтомамина старенькая кожанкас дыркой от мопровского значка.Но МОПРа не было.                                 Были стиляги:первые диссиденты —                                   диссиденты одежды,мятежники танцплощадок,                                            интернационалисты вещей,

герои – родоначальники                                        будущего вещизма.Дружинники с ними боролись при помощи ножниц,отхватывая слишком длинные,                                            по мнению общественности,                                                                             волосы,или после обмера портновским клеенчатым сантиметромразрезая слишком узкие,                                         по мнению общественности,                                                                               брюки.Но стиляги в Колонном зале                                               были суперстиляги.Информированные дружинники                                        соблюдали дистанцию с ними.У подъезда стиляг поджидал                                           катафалковый черный ЗИМ.«В кок», —                 процедил один из подростков шоферу(так называли стиляги тогда коктейль-холл).И ЗИМ желтоглазыйобдал кожанку моюгрязью нового,               только что наступившего сорок девятого года,и я ощутил                  не кожанкой моей,                                                а кожейввинченность мопровского значка.«Сын академика…» —                                   раздался завистливый шепот.Лестница покачнулась,                                      как будто по ее ступенямзапрыгала эйзенштейновская коляска                                          из «Броненосца «Потемкина»с развалившимся в ней стилягой.Через несколько лет был фельетон «Плесень»и состоялось историческое закрытие коктейль-холла,ибо коктейли были названы                                              буржуазным ядом,и было непредставимо,                                     что пустые бутылки пепсикогда-нибудь станут                                 обычной сдаваемой стеклотарой.

Времена менялись.                               Ножницы дружинников разрезалислишком широкие,                               по мнению общественности,                                                                             брюки,а сын академика Лева                                    из человека-антиплакатапревратился в довольно способного                                                    художника-плакатиста.Он уже одевался на свои,                                         а не папины деньги.Но мало-помалу иностранные шмоткиперестали быть привилегией узкой касты.Каста расширилась,                                включая в себя сыновеймясников,                зеленщиков                                 и продавщиц молочных магазинов.Все трудней становилось                                         «выделяться из масс»,ибо массами овладело желание                                                   выделяться.Бывшие суперстиляги                                    решили выделяться по-иному,создав микромир из длинноногих манекенщиц.Женились на них,                             разводились,                                                  меняли между собой,как некогда яркие галстуки,                                              привезенные китобоями                                                                             Одессы.Но у новых московских девочек,                                 воспитанных на болгарских соках,ноги росли с катастрофической быстротой.Манекенное телосложение                                           приняло массовый характер,и манекенщицы-профессионалки                                                    бледнели на этом фоне.Лева решил переменить фон.                                               Лева уехал в Израиль.Но в Тель-Авиве Леве не показалось.

                                              Не показалось в Париже —художнику сложно выделяться в городе,                                                         где семьдесят тысячхудожников,                    желающих выделяться.Я встретился с Левой случайно в Нью-Йорке,                               в доме миллионера Питера Спрэйга,где тогда служил мажордомом                                     бывший харьковский поэт Эдик,получивший это место                 благодаря протекции мажордомши-мулатки,которую вызвала мама,                                  медленно умирающая в Луизиане.Эдик,         по мнению эмигрантской общественности, —                                             чеховский гадкий мальчик,приготовляющий динамит                      под гостеприимной крышей капиталиста,тогда писал свою страшную,                                  потрясающую исповедь эмигрантав комнатушке с портретами Че Гевары                                                   и полковника Каддафи.Миллионер отсутствовал.                                          Он улетел на «конкорде»в Англию                на собственную фабрику автомобилей                                                              «Остин Мартин»,и Эдик пил                   «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,если я не ошибаюсь,                                 года собственного рождения,и заедал щами из кислой капусты,купленной в польской эмигрантской лавке                                                       на Лексингтон-авеню.Бывший одесский пианист,                            смущенно сказав,                                    что он знает по работе мою маму,смахнув слезу,                        заиграл на «Бехштейне»                                           «Хотят ли русские войны?..».Бывший переводчик                          грузинских и азербайджанских поэтов,

а ныне владелец галереи                           «неофициального русского искусства»,и бывший московский сутенер,                                              сочинивший роман «ЦДЛ»на единственном                           хорошо знакомом ему материале,занимались коммунальными выяснюшками,                                                   кто из них «агент КГБ»,в результате чего      пустая бутылка ни в чем не повинной «Столичной»разбила ни в чем не повинное окно,                           выходящее во двор Курта Вальдхайма.А Лева, пришедший по инерции судьбы                                с манекенщицей по кличке Козлик,бывшей женой Эдика,                                  а ныне женой итальянского графа,молча разрывал руками                                       ставшую импортной воблуна мятой «Нью-Йорк таймс»,                                        исполняющей роль «Вечерки».Лева постарел.                        Он был одет магазинно,ибо в Нью-Йорке,                             чтобы стать диссидентом одежды,мало того,                чтобы даже вообще не одеваться.Лева теперь занимается сварочной скульптурой.Пальцы в ожогах                      что-то рисовали карандашиком на газете,                                                             жирной от воблы,может быть, собственную дорогу,                                 которую Лева не сумел нарисовать.Лева поднял глаза                              с подглазными мешками,                                            набитыми пылью скитаний,и вдруг спросил                          совсем по-московски,                                             вернее по-улицегорьковски:«Старичок,                  только без трепа,как ты думаешь,                           будет война?»