Читаем Собрание сочинений в 15 томах. Том первый полностью

Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– Ну и ёбчество! Может, – мокрощёлка снова весьма профессионально поймала Джи за нос, твёрдо потянула из стороны в сторону, – может, ты всё-таки соизволишь популярно объяснить своей мамуленции, что темнота – друг молодежи?

Боже, как она таскает его за нос… И кто?

При облаве на наркоту Джи выскреб эту пигалицу в какой-то тайной ночлежке. Не то в «Белой смерти», не то в «Доме всех новых начал», не то в «Конце всех начал»…

Эта кручёная коза ему глянулась. Он ничего не придумал лучшего и вместо фараонки[416] повёз её к себе домой.

Дорогой она тогда пела:

– Заче-ем люби-ить,Заче-ем страда-ать,Коль все пути-иВедут в крова-ать?..

– А ты хохмогонка, – похвалил он. – Притопила муму[417] и фестивалишь теперь по полной?

– Как видишь… Вся в пожаре…

– Скажи, тебя устраивает роль моей заложницы? – спросил Джи.

– Заложницы-согревушки?

– Да.

– Условия?

– Я не даю делу ход. А ты, подружка-лягушка, раз в неделю, по средам, прибегаешь ко мне на полежалки…

– На приём с коктейлем?

– Ну!

– Не откажусь и чаще. Ты такой умнявый. Много читаешь?

Он расхохотался:

– Очень много! За всю жизнь одолел целый заборный романище! Из четырёх букв! Не считая мягкого знака. И запомнил весь наизусть. Роман называется «Даша». Слушай же меня внимательно… «Даша! Дашь, а?» – «Да». – «Ша!»

Мария никогда не видела эту сойку в лицо. Зато вчастую видела её со спины – уходила от сына по утрам.

Не сльшала её голоса.

Но вот услышала. Дожила до счастья.

– Джи, – потухшим голосом проронила Мария, – у нас пропал дедко.

– А я тут при чём? – поморщился Джи. – Что я, бюро находок? – Уныло потянулся к пиджаку, висел на спинке стула, просторно раздвинул нутряной карман большим и указательным пальцами, сосредоточенно посмотрел на дно кармана. – Здесь его, как вижу, нету. Может… Может, перед сном качнул прогуляться?.. А? Чего раньше времени гнать волну?

– Так уже поздно!

– Ну и что? Он не бесогон какой трёхлетний. Ему можно разрешить погулять и подольше.

– Да кончай ты трёп! Как быть? Усоветуй что-нибудь…

– После семи, может, что и посоветую. А сейчас не мешай нам входить в столбняк.[418] Не могу я сразу два дела делать хорошо. Тебе не кажется, что я и так уже весь в работе? – лениво хлопнул по замку девичьих рук у себя на шее. – Мамунцуня, пока ты свободна. Чао, какао!

Про себя Петро обругал Джи тупым, как колун, и пустым, как куль дыму, и, ничего не говоря, поплёлся за Марией, звавшей рукой следовать за ней.

Они шли в её ювелирную лавку.

По мере того как приближалась туго черневшая в конце коридора тесная дверь в лавку, Мария подтягивалась всё более, гордовато выпрямлялась. Петру подумалось почему-то, что и змея выпрямляется, когда вползает в свою нору.

В лавке откуда-то сбоку тревожно мерцало красным.

Витрины, полки мёртво отсвечивали драгоценными камнями, поделками. Всё переливалось, блестело, загадочно играло.

Невесть почему ей вспомнилось, что вот это забившее всю лавку чужое, бродвейское, золото взяло у неё мужа, сломало, раздавило её саму, и ей стало как-то жалко себя.

– Последняя ночь, Петруччио, – тихо проговорила она. – Сухарь… Сколько же тебя размачивать?

Он понуро молчал.

Среди этого тоскливого, холодного великолепия она долго, жалко смотрела на Петра и, тяжело, по-бабьи взвыв, виновато приникла к жаркой глыбе его плеча.

"Одна… Совсем одна… Как сорока на берёзке…"

От матери она слышала, что славянский мужик ласков, нежен, прямодушен в любви; он не обидит платой за радость, как за проезд на такси.

Хотелось ей хоть последний рассвет встретить вместе с Петром. Навсегда хотелось оставить подле себя Петра в его ребёнке.

Вслух же она просила, взрыдывая:

– Бери на память… Что только на тебя смотрит…

– Ловлю на слове… На меня вся лавка весело уставилась, – пробовал он шутить в грусти.

– Бери всю лавку… Бери…

Голос её звучал искренне, чисто. Она искала в нём согласия пойти ей навстречу и не находила.

Досада, тревога, жалость притихли, застыли в его взгляде.

В один рысий прыжок она оказалась у стены возле громоздившихся друг над дружкой полок, и, измученно горя глазами, яро смахнула с нижней полки реденькое всё добро ему к ногам.

– Бери… бери…

– Что ты… Одумайся! Не сорока я. На блестящий сор не падок.

– У меня – сор? – подпёрла кулачками плоские, диетой обсосанные бока. – Может, ещё скажешь, я и себя подобрала на бродвейской помойке?

Вкогтилась в крутой его локоть обеими руками, прямо в зрачки уставилась умоляюще:

– Возьми… Возьми тёзке к свадьбе хоть заушницы.[419]

– Да не-е… этого… Этой канители у Марички до́сталь… Не рви… Не жги нервы… Успокойся… Ну успокойся…

И он, мягко высвобождаясь из её слабеющих рук, пятясь, стараясь не наступить на рассыпанные по полу тускло кровяневшие побрякушки, покосолапил к выходу.

В ночь.