Собрание сочинений в 18 т. Том 1. Стихи, проза, переводы

Издалека он узнал быстро шедшего ему навстречу Лодыгина. За несколько шагов тот, веселый и красный, замахал ему руками.

– Прощай, прощай, Сергей…

– Отчего?

– Еду послезавтра на войну с нашим отрядом. Ты не веришь, как я рад… Не могу больше здесь сидеть.

Сережа пожал ему руку.

– Ну, поезжай… Я, может быть, тоже скоро там буду… возьмут.

– Что ты? Ты ведь не на первом курсе? Тебя не возьмут… не знаешь, что ли?

– А, так. Наверно?

– Да, уж поверь мне. Не хочешь, брат? Пороха не нюхал? Эх, махнул бы со мной, вот это – дело. Что здесь киснуть!

– А разве мне можно?

– Отчего же нельзя… поезжай в Варшаву, там я тебя устрою. Ты ведь был год в медицинке?

– Да. Послушай, я поеду.

Лодыгин широко улыбнулся.

– Правда? Что это с тобой?

Сережа снял фуражку, провел рукой по волосам и сел на гранит над Невой.

– Так. Все равно я поеду, мне надо, только с тобой вместе.

– Ну, разумеется, со мной… Да ты серьезно или морочишь только.

– Нет, видишь, я очень хочу… очень хочу. Все-таки ведь это – раз в жизни.

– Да уж, для тебя второй такой войны не устроят.

– Ну, да, – ласково улыбнулся Сережа, – я поеду. Я позвоню тебе завтра.

Вернувшись домой, Сережа зашел в комнату матери и, насколько мог, просто и весело сообщил матери о своем решении. Анна Николаевна сначала не поверила, а потом принялась браниться и плакать о том, что вот все, все у Сережи так, что он конечно – помешанный и никогда ее не слушает и не советуется с ней. Маруся тоже негодовала и настаивала, что ехать на войну бессмысленно, а России можно служить и здесь.

– Ах, оставьте меня ради Бога! – вдруг закричал Сережа, – я поеду не для России совсем, не для вас, ни для кого… поеду потому, что хочу…

Он убежал к себе и хлопнул дверью.

В его комнате все было убрано. По стенам висели лубки и Врубели, слегка пахло табачным дымом. На столе лежало письмо. Он прочел адрес. Узнав почерк, отложил его и сел в кресло, и долго сидел, ничего не думая и сложив руки на коленях. Потом встал, подошел к зеркалу, зажег электрический рожок и стал смотреть на себя.

«Вот, хотел иначе причесываться… волосы больше на лоб – теперь не надо, все равно. – Он видел свое бледное и худое лицо с мягкими волосами, и ему было жаль себя. – Убьют… и вот никогда здесь больше стоять не буду… Нет, не убьют»…

Сережа взял письмо и вскрыл его.

«Милый, приходите завтра на выставку. Будет очень…»

Он улыбнулся и громко сказал:

– Вот и не пойду, вот и не пойду…

И сейчас же подумал:

«Как приятно и как странно говорить одному громко. Все-таки это очень хорошо – то, что со мной случилось»…

2

Лодыгин ехал в санитарном поезде и оказалось, что Сереже сопровождать его нельзя. Они условились встретиться в Варшаве. Дорога была долгой, но не скучной, – уже на вокзале повеяло войной. В обмерзших, набитых вагонах говорили только о ней, читали последние телеграммы, ловили слухи. Ехало много офицеров, возвращавшихся из госпиталей в полки, ехали добровольцы, врачи, сестры, матери, искавшие своих близких, и деловые люди, как всегда снующие между Петроградом и Варшавой.

На станциях встречались войска и артиллерия, поезд шел тихо-тихо, пыхтел и поминутно останавливался. Говорили о том, что немцы идут на Варшаву и теперь стоят недалеко от города. Сережа равнодушно слушал все эти толки, а сам говорил мало. Он не знал, что ждет его, и не думал об этом, но смущенно и растерянно вспоминал оставленный город и свою городскую, ленивую жизнь. Ему казалось, что он вдруг легко вырвался из вязкого и теплого болота, но это свое болото он любил и совсем бросать его не хотел. Тяжелым и трудным было прощание с матерью. Оно совсем «не вышло»… и слова не те говорили, и плакали не так. Все не то. В глубине души он сильно и спокойно любил мать, и ему было грустно думать, что она этого не знает.

«Да ведь это я для нее поехал, она меня послала… Я сам не догадался бы никогда, что надо».

Наконец в мокрое, серое утро поезд пришел в Варшаву.

Сережа отыскал Лодыгина и решил, что останется у него ночевать. Ехать им надо было на следующий день.

Вечером бродили по светлому и веселому городу. В кафе звенела музыка, гуляли нарядные дамы, и Сережа не верил, что это – Варшава, что он едет на войну и вот не может прийти домой, зажечь лампочку у кресла и сесть читать стихи, а завтра встать, когда хочется.

Вернулись поздно. Ночью Сереже снились поле и трубы, небо все красное, в крови или, может быть, в огне заката. Белые кони носились по полю, и вдруг он очутился на спине одного из них, под легкой развивающейся гривой, и конь помчал его, бешено топая и взвиваясь, прямо в красное небо. Проснулся усталый и грустный и, сидя на кровати, бессвязно стал рассказывать, что видел.

– Понимаешь, это небо… наверху желтое, как прованское масло, а снизу красное, красное… и я туда лечу… Это нехорошо… предзнаменование.

Он улыбнулся.

– Фу, баба, вот весь ты тут, – сердито сказал Лодыгин, – еще на войну. Тоже!.. Тебе на печке сидеть, да с няньками сны гадать.