Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

По прибытии в часть поручили Мамонову новобранцев. Надо было привить им воинский дух. Он вывел их за город и неутомимо манежил с утра до позднего вечера. К вечеру у командира бригады собралось общество — весь городской бомонд. День был жаркий, после обильного ужина открыли дверь на балкон, и многие вышли туда освежиться. Под балконом была главная улица, и на ней показался отряд. Шли лихо, «одною ногой» печатая шаг. Оттягивали носок, соблюдали точные интервалы и равненье в рядах. Не подумаешь, что это те же вчерашние новобранцы. Залюбовались. Но, подходя к балкону, солдаты вдруг грянули песню:

Черная галка. Белая полянка,А я, Марусенька…

Так же четко, как и шаг, отрывали слова давно забытой в армии солдатской песни «времен Очаковских», но препохабнейшей песни. Дамы поспешно ретировались с балкона, даже и дверь туда пришлось закрыть, но песня со всеми своими непечатными глаголами и существительными врезалась в уши, и от нее было некуда скрыться. Незамедлительно выдали унтера, который вел новобранцев:

— Кто обучил этой песне?

— Корнет Мамонов, Ваше высокоблагородие!

— Пять суток ареста корнету Мамонову!

С этого и началась новая служба в полку…

Почему у нас Мамонов так внезапно явился и в тот же день, просидев несколько часов и отобедав, уехал, я точно не знаю. Кажется, когда «дикую дивизию» двинули на усмирение восставшего Петрограда и ее распропагандировали большевистские агитаторы, он рассудил, что если бы дело шло о том, чтобы перепороть мужичков, которым это «всегда на пользу», то так, а стрелять по рабочим, тем самым, что, наконец, «взялись за ум», — это дело другое, отнюдь! И с этими мыслями, по дороге в свое имение, к нам завернул.

Для меня этот «мамон» его фамилии прочно связался не с мамой и не с мамоном, а с мамонтом. Конечно, ни ростом своим невысоким, ни подвижной сухощавой фигуркой на мамонта он не похож, а все-таки что-то тут есть… Что же именно? Ощущенье такой же редчайшей из редкостей, очень ясное чувство, что этот дядюшка в нашу эпоху заброшен из очень далеких каких-то эпох, и других, подобных ему, давно не осталось. Во всей его «легкости в мыслях», живости характера, детскости, цельных, по-своему, взглядах, сочетавшихся с каким-то озорством партизана времен Денисов Давыдовых, что-то было нам не современное. И ощущение это становилось еще отчетливее благодаря языку. Отец наш очень следил за чистотой и точностью языка. Он требовал правильного произношения, оборотов и ударений. У него самого был богатый словарь, речь красочная, с обильными присловиями, цитатами, может быть, несколько лишь старомодная. Но у Мамонова — нечто иное. Он говорил языком почти екатерининских лет. Как, в результате чего ему удалось воспитать свою речь в этих нормах, — не знаю. Находил ли он в этом своеобразный снобизм, ему нравившийся, было ли то чье-либо влияние, но так, как он, давно уже никто не говорил.

Провожая глазами шарабан, на котором пылали в закатных лучах огненные шаровары старого корнета, уносившегося от нас навстречу новым событиям и приключениям, отец только покачал головой…

Годы спустя, когда я снова встретил Мамонова и узнал его ближе, детские впечатления о нем лишь подтвердились.

Вот идет он по берегу Тверцы, медленно сматывая на дощечку перекинутую через реку бечеву перемета. В какой-то фетровой ермолочке зеленого цвета, сродни зеленому сукну игорных столов, за которыми им проведено столько ночей. Впрочем, этот цвет уже трудно распознаваем. Из этой шапочки можно хоть суп варить — до того засалена она и столько пережила. Пробовал он и служить. Назначили его смотрителем городского музея в Торжке, куда свезли обстановку из ряда имений. Чего бы, кажется, лучше? Но когда экскурсанты, заинтересовавшиеся клавесином, попросили его сыграть что-нибудь, он сыграл им… «Коль славен…» и служба на этом окончилась.

Можно ещё рассказать, как добился он пенсии — не для себя (для себя не умел ничего добиваться), «для этой старой бздуньи — тети Лизы Бакуниной. Смотрю — голодает старуха. Я в Кремль написал: „Стыдно Вам, Владимир Ильич! Родная сестра Михаила Бакунина…“ Пенсию дали и поместили старуху в дом престарелых на все готовое. Чего же ей надо еще?»

И вот, осененное трепетным светом лампад под родовыми большими иконами, зябнет накрытое клетчатым пледом тщедушное тельце…

— Нет, раздумал… к чему помирать… Снова я там побывал… на том свете… позавчера… Что там хорошего… Вовсе там… нет ничего…

Говорить ему трудно — схватил воспаление легких. И температура высокая. После молчания: «Мы еще рыбку половим! Сережа! Доставьте, голубчик, мне, старику, утешение: расскажите скабрезненький мне анекдотец!..» И немедленно негодующий возглас супруги из глубин заставленной шкапами и баулами комнаты: «Александр! Как ты можешь!»

Оправился он, половил еще рыбку и, уже незадолго до войны, стоя в хлебной очереди (в то время были какие-то очередные и длительные затруднения), упал без сознания, а там и угас, спустя несколько часов, уже на руках у жены…