Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Кстати, на днях смогу выслать тебе гнедичевский перевод „Гамлета“, как ты писал, единственный, которого у тебя не было; может быть, это поможет тебе возобновить свою работу… впрочем, не знаю, не знаю, ведь ты и об этом не пишешь ни слова более. Как с твоим „Гамлетом“? Как с „Хроникой“? Или в своем озлоблении ты решил больше не работать над ними? Я знаю, ты прикидываешься равнодушным. Может быть, даже и перед самим собой. Но ты не равнодушен. Ты просто озлоблен.

Но я и это понимаю. Есть отчего. Нельзя оставаться спокойным при виде этой сволочи, бегущей с фронтов, сознавая, что России остается только краснеть перед Европой. Но такое озлобление, как у тебя, — крайность. Это бесплодное и мелкое чувство, недостойное христианина. Оно обкрадывает тебя самого же, и я считаю долгом сказать тебе об этом».

Ну что ему ответить? А отвечать придется. Ведь вся эта чепуха, в конце концов, продиктована искренним чувством, желанием как-то помочь, поддержать, вразумить.

Отец так и видит перед собой два серебряных клина выхоленной бороды и укоризненный взгляд старого чиновника. Слышит густой рокочущий голос, изрекающий свои маленькие чиновничьи мысли, возмущенный всяким отступлением от обычных норм и регламентов, которые он отождествляет с порядочностью, долгом и совестью даже…

— Сними мундир! Я тебя ругать буду! — обращался он к внукам-пажам, перед тем как учинить кому-либо из них жесточайший нагоняй.

«России остается краснеть перед Европой!» Вот что сейчас ему кажется самым важным. Какой шокинг! Какая ерунда!

И что он там понес о Духе? Да ему-то, пожалуй, отними у него квартиру на Галерной с уютной молельной, где днем и ночью горят неугасимые лампады перед огромной родовой иконой Богоматери в ризе, украшенной драгоценными камнями, — перед ней каждое утро и вечер трудолюбиво склоняет он свои подагрические колени — отними ее, так, пожалуй, покажется, что и молиться негде и ни к чему… Ах, дядюшка, дядюшка!..

И, взяв из бювара лист почтовой бумаги, он макает перо в большую чернильницу и начинает письмо:

«Дорогой, милый дядюшка! — пишет он. — Просто ужасаешься, как летит время. Получил твое письмо и хотел сейчас же ответить, а вот прошла целая неделя, пока собрался взяться за перо… Что ты мне говорил о Духе? Не понимаю. И еще с предисловиями и послесловиями о правах старшинства, точно ты всегда и всего не можешь мне говорить. Приобретенные права не утрачиваются, и от тебя услышать что-либо, и не условно, а безусловно, для меня обязательно, хотя из этого не следует, чтобы я не стал оспаривать того, что считаю несправедливым. Так и в данном случае: буду категорически отстаивать не свое право, но право истины. Сообрази, душенька, где твой Дух? Неужели ты оставляешь его в Мелкове или на Галерной? Надеюсь, он все же с тобой, где бы ты ни был. Почему же я должен был оставить его в Новинках? Omnia mea mecum porto[70] — он всегда со мной и очень мало зависит от места. И на искусство у меня свои воззрения. Еще давно я писал: „Искусство — вздор, утеха и забава…“ Это не значит, что у меня эта забава не была серьезной забавой, но в идолослужение я ее не раздуваю. О моем „Гамлете“: я уже, увы, не имею в руках законченного экземпляра, где, как все говорят, мне много удалось так, как я хотел…

Однако, я начал о Духе. „Не угашайте Духа“ — да, но ведь, надеюсь, не человеческого? А о Духе настоящем отсылаю тебя к Апостольским посланиям, где Ап. Павел говорит: „Владейте, как бы не владея, пользуйтесь своим, как бы оно было не Ваше, и не мните, что вам принадлежит имение или самая жизнь ваша, все это и временное, и не ваше“. Кто так рассуждает, не прилепляется к мнимому, и Дух с ним, а не с преходящим. Всю жизнь вырабатывал я в себе женскую чувствительную душу и бодрый независимый разум. Поэтому не плелся в хвосте событий, а шел спокойно им навстречу. Над всем, что творится, я не ахаю, а вижу в нем великое поучение, за которое благодарю Господа. Я ликую среди удрученных, как был всегда уныл среди ликующих. Ликую оттого, что давно пережил грядущее, и рад, что победил удручение ранее, чем оно на нас надвинулось. Тебе кажется странным мой образ мыслей и действий, и ты говоришь: озлобление. Нет, я пережил все еще при старом строе, который вел нас к этой яме, и то, что в других вызывает злобу, во мне вызывает жалость. Все вы всегда смеялись моим словам, а чего другого могли вы ожидать, если не того, что произошло?

И теперь говорю: Франция и Англия не в лучшем положении, чем мы, и больше нас виноваты. Близко время, когда им будет хуже, чем нам, да и сама Германия не устоит. Божий суд совершится над всем и всеми, и будет это скоро. Что делали правительства, что делали дипломатии? Нет, не России краснеть перед Европой, которая и заварила всю эту кашу. Страшно сказать, но ведь бегущие с фронта более правы, чем посылающие их на фронт. Они бегут потому, что над ними три года издеваются, бегут потому, что их истребляют без тени малейшего смысла, — и они правы. В них прав инстинкт шкурный, ибо он, увы, еще самое здоровое, что сейчас осталось!!