Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Все холоднее становится по утрам. Ледком стягивает лужицы на дворе и в аллее, пожухлая трава белеет от заморозков и лишь ненадолго, пригретая солнцем, покрывается блистающими мельчайшими каплями. Приезжает Мадемуазель. Она в Новинках уже не одна. Совет поселил там какого-то латыша — Крюгера. На его обязанности — хранить дом и хозяйство и не давать ничего вывозить. На практике же — это что-то вроде Временного правительства. Латыш поддерживает вежливый нейтралитет; его хорошенькая дочка Эльза приезжала как-то к нам. Зачем? Не знаю. Но они ладят даже с Мадемуазель, и она по-прежнему пользуется нашими лошадьми и коляской, привозит молоко и кое-какие вещи. Никто в этом ей не препятствует. Латыш даже колет ей дрова и ставит самовары, но взаимное отчужденное недоверие проводит между ними ощутимую границу. Откопать в его присутствии что-нибудь зарытое уже нельзя. Да, впрочем, вряд ли в этом сейчас есть нужда…

Вскоре после наступления зимы приехал Ваня. Леша по-прежнему остается в Петрограде. Полки расформированы окончательно. Изодранное в клочья полковое семеновское знамя Ваня с другим старейшим из офицеров полка, Комаровым, привезли с фронта и спрятали в таком надежном месте, что могут пройти века, и его никто не разыщет. Где это, он, конечно, не говорит. Об этом не следует знать никому, даже отцу. Знают только они двое — Ваня и Комаров. Этого достаточно. Такие вещи не говорят даже близким…

Не хранится ли доныне эта реликвия там, куда они ее спрятали?

………………………………………………

После смерти Коки Ваня стал еще молчаливее, еще задумчивее, сосредоточеннее. Он не носит уже ни своих орденов, ни погонов, даже кокарда снята с папахи… Ненадолго приезжает и Леша — дня на два. Однажды я слышу случайно какой-то обрывок их разговора. По-видимому, речь шла о каких-то офицерских группировках, о том, что в столице есть люди, которые не утратили надежды повернуть обратно так называемое колесо истории…

Говорит Леша. Ваня молча его слушает.

— Только ведь, ты знаешь, я лично не верю во все это — попытки с негодными средствами; по-моему, ломать себе шею, имея в перспективе только одно удовольствие ее сломать, как-то мало соблазняет…

— И ты, конечно, в этом прав, ни во что подобное не следует ввязываться, — отвечает Ваня, — с меня более чем довольно всего этого, чтобы идти за кем-то; надо верить и в него, и в осуществимость тех целей, которые он перед собой ставит. А все, что сейчас организуют разные авантюристы и горячие головы, в конце концов, слишком смахивает на охоту с подсадными утками. Эти господа пользуются возможностью крякать в кустах до поры до времени, но лететь на их кряканье не имеет никакого смысла…

Леша уезжает. Ваня остается у нас. По утрам, после завтрака, мы с ним забираем лыжи и уходим на прогулку; минуя двор, выходим в лес и только тогда становимся на лыжи.

— Ну, догоняй, — кричит мне Ваня и, легко оттолкнувшись, скользит по нашей старой, уже наезженной лыжне. Над нашими головами огромные сосны; их красноватые смолистые стволы раскрываются вверху мощными ветвями; на ветвях лежат теплые снежные шапки. Пробежав через лес, останавливаемся на опушке. Ваня снимает свою серую барашковую папаху и отирает лоб носовым платком. Зима стоит теплая и снежная. Дни ясные, безветренные. Вдоль этой опушки проходит обозначенная канавкой граница Марусина. Кругом тишина, лишь изредка с дерева упадет снежный ком и слышится словно вздох облегчения освободившейся ветви. Впереди обнесенное поломанной изгородью поле. Вдоль канавки по краю этого поля идет дорога. Но мы, не пересекая канавки, идем опушкой. Меня впервые никто не опекает и не кутает. Ваня не позволяет только есть снег и расстегивать пуговицы шубки, но если я падаю, он не спешит меня поднимать и отряхивать, предоставляя это мне самому; мне нравится ощущение какого-то равноправия и товарищества, которое возникает, в силу такой моей самостоятельности, между нами; разговариваем мы немного; передохнув, идем друг за другом дальше и так обходим по границе все имение. Вот кончился лес. Мы бежим вдоль живой изгороди из стриженых елок. Она такая густая, что под елками даже снега нет, и видна мерзлая земля, усыпанная серыми, мертвыми сучками.

Для следующей передышки останавливаемся у въезда в аллею. Тут я вспоминаю, что мне надо было что-то спросить… Да!

— Ваня! Ты не знаешь, что такое медиум?

— Медиум? Почему это тебе пришло в голову?

— Я в книжке видел…

— В какой книжке?

— У тети Нади… Там в шкапу их много… спиритуалистические явления… — с трудом припоминаю я, — и еще астральный… астральная…

— А зачем ты трогал эту чепуху? Гадость все это. Наверное, от дяди Вавы остались…

— Это тот, что за границей живет? Тети Вали муж?

— Ну да… Он ведь на этих штуках совсем спятил.

— На каких штуках?

— Ну, на спиритизме, на гипнозе и тому подобное. Он уехал, когда мы все еще такими, как ты, были, вскоре после смерти тети Вали. Он ей, бедной, и умереть-то не дал спокойно: все разные пассы над ней делал и повторял: Tu ne mourras pas! Tu ne mourras pas![80]

— A она все-таки умерла?