Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

В окнах напротив виднелись чистенькие занавески и подоконники, уставленные цветами, а левее, над забором, шумели вершинами клены и липы. За этой зеленью, дальше, кое-где в просветах, стояли яблони и вишни, еще усеянные белым цветом… Разместились мы быстро и легко. Убрали пустые склянки, масляную бутылку, заткнутую бумажкой, да жестяную коробочку из-под леденцов — свидетелей чьей-то чужой, задолго до нас протекавшей здесь жизни… При доме был двор, чистый, устланный свежей соломой. В одном углу до крыши было уложено душистое сено, перевезенное за ночь сюда тетей Диной, и в отдельном закуте стояли ее козы. Позади двора лежал небольшой огороженный участок, заросший травкой и обсаженный по краю серебристыми тополями; на другом конце участка, за изгородью, начиналось поле. Невысокий бревенчатый сарай, без ворот и кровли, стоял, замыкая участок в той стороне. Скоро я научился бегать в этот сарайчик и, забравшись наверх по его задней внутренней стенке, сидеть на ней, придерживаясь рукой за жердевые стропила и глядя в далекие поля зеленевшей ржи. Здесь дышалось хорошо и привольно, и почти не вспоминалось Марусино, которое, в целом, я так и не успел полюбить. Какое-то гнетущее чувство, постоянно питавшееся там невольными сравнениями, здесь окончательно покинуло всех. Сравнивать уже было нечего и не с чем. А жить было можно, и даже не так уж плохо, как думалось вначале. Все здесь: и самый быт, и пейзажи — были совсем иными, но выглядели дружелюбными и как-то помогали снова находить себя. Поля звенели жаворонками. Маленькая речка, с песчаными обрывами берегов, извивалась среди холмов. Красивый, рослый народ трудился вокруг. Большинство крестьян в деревне жили зажиточно и чисто. Нужда и голод еще не согнули людей. Они несли головы высоко, смотрели бодро, занятые своими делами, переносили первые удары разрухи как нечто временное, не преувеличивая их размеров и не отчаиваясь.

Эта жизнь была полна своей особой гармонией, и мы не могли не быть как-то ею захвачены.

Обрушилась китайская стена, столько лет отделявшая нас от внешнего мира, и этот мир, к которому до тех пор относились с привычным недоверием, оказался неожиданно вовсе не таким, каким его себе представляли, а мы, искусственно себя от него отделявшие и в чем-то самих себя же обкрадывавшие, чувствовали, что измененный в силу обстоятельств ритм дыхания и жизни, наполнение легких этим новым воздухом на всех действовали животворно.

Сломалось все такое дорогое, от чего никто не нашел бы в себе сил отказаться добровольно… Но, ломаясь, оно безвозвратно унесло все те мелкие масштабы и мерки, которые год за годом калечили и узили взгляды и мироощущение. Новые картины вставали, двигались и сменяли одна другую перед глазами, поражая то прозрачною акварельною легкостью, то сочным жизнелюбием масляной живописи. Даже озлобленная старая тетушка не всегда находила в себе слова осуждения для этого, неожиданно подаренного каждому из нас, разнообразия света и красок. Она упорствовала в своем неприятии и непрощении. Оторваться внутренне от Марусина — не могла и не хотела. Но невольно забывала обо всем этом чаще и чаще, залюбовавшись картинками деревенской жизни. Это не значит, конечно, что она хоть с чем-нибудь могла примириться. На такое был способен один только отец.

Рано утром, когда еще только чуть светало, под окнами раздавалась мелодичная пастушья свирель. Ее звуками пастух пробуждал хозяек для утренней дойки коров… И жизнь начиналась. Кое-где над трубами закручивались тоненькими штопорами витые сизые дымки. Взвизгивало колесико колодца. Во дворах слышались серьезные интонации вдумчивого коровьего мычания, и скоро под новые звуки свирели, озаренное первыми рассветными лучами, на улице появлялось стадо. Оно медленно двигалось мимо окон, с блеяньем и суматошным метанием овец, колокольчиками, звеневшими повсюду, топотаньем копыт и щелканьем бичей подпасков. В лугах поднималась трава. Налаживались с каждым днем отношения с соседями, да и не только с соседями. Многие охотно шли к отцу поговорить, поделиться с ним своими сомнениями, неуверенностью. Время, с его трудностями, все больше сказывалось и здесь. Движение по дороге, проходившей через деревню, все усиливалось. Ночью оно только стихало, но не унималось окончательно. Ехали со станции и с пароходов сонные пассажиры, с кузовками, в разношерстной одежде и всевозможных головных уборах, то лежа, то покачиваясь, свесив ноги с телег и равнодушно посматривая осоловевшими от долгой дорожной бессонницы глазами. Ехали груженые полки и телеги, ямщики, нахлестывая свои пары и тройки, гнали их порожнем на станцию к поезду. Шли мешочники и мешочницы, шли просто нищие — взрослые и дети, мужчины и женщины — простучать своими палочками все подоконники, прося подаяния Христовым именем. Торбы их были почти пусты. Подавали неохотно, и небольшие черствые корочки хлеба обычно съедались ими тут же под окнами… Мальчишки, с удочками и банками накопанных во дворах червей, бежали на речку.