Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

— Votre cuisine! Это мне нравится! Встаньте пораньше да и приготовьте сами что-нибудь лучшее…

Вот тут-то Мадемуазель и взорвалась:

— Avec de l’air et de l’eau je ne peux rien faire!

— Et moi aussi. Alors il faut se taire et ne pas dire des bêtises![84]

Но остановить и образумить Мадемуазель, когда она закусывала удила, было нелегко. Каждое слово только подливало масла в огонь. Поток бурлящего негодования выливался неудержимо, на невозможном «курдюковском» жаргоне, и на той же «французско-нижегородской смеси» отвечала ей Вера. Но обе друг друга отлично понимали. А Аксюша, сидя в углу, укоризненно кивала головой, не вмешиваясь в возникшую перепалку.

Виноваты в том, что Мадемуазель голодна, была все: революция с ее комиссарами, Вера и Аксюша, эта мутная омерзительная жижица, лениво вытекающая через марлю с хлюпающим звуком; никто ей не сочувствует, никто не предпринимает никаких шагов, чтобы досыта накормить ее…

Уже Вере стало смешно. Она отвернулась и замолчала. Но тут Аксюша решила, что надо поддержать ее, и подбрасывает сучьев в начавший было угасать костер:

— Да перестаньте Вы, и как Вам только не стыдно? — обращается она к Мадемуазель.

И вовсе даже ей не стыдно. Чего еще тут стыдиться!

— Je ne suis un cheval on un âne! L’avoine, les лопухи, les сурепки et le diable sait quoi chaque jour…[85]

Мадемуазель возвратилась несколько дней тому назад из Москвы. Она разыскала там множество родственников, которых мы почти не знали. В их числе двоюродные сестры отца — Семевская[86], Ямщикова[87] (убежденная большевичка-писательница) — и семейство Кульгачевых[88], большое имение которых Боровское в Осташковском уезде продолжает существовать так, как будто ничего не случилось. На обратном пути она проехала в это имение вместе с сыном тетки Кульгачевой — офицером Никой — и убедилась, что это действительно так. Богатое имение в живописной местности продолжает жить беззаботной жизнью, ожидая «лучших времен». Дом полон гостей и родственников. Широкая и безалаберная жизнь ни в чем не отказывает обитателям Боровского. Катанья на лодках по Селигеру и верховые кавалькады в большом парке. Все едят и пьют, когда хотят и сколько хотят, в доме чудовищный беспорядок. Посуда и кушанья со стола не убираются, и грязная посуда лишь сдвигается в сторону. Разборка и мытье таких нагромождений в огромной столовой производится не чаще раза в неделю, хотя дом полон прислуги. Кульгачевы, услышав о нашей жизни, зовут всех переезжать к ним, не раздумывая и как можно скорее. Тетка прислала отцу очень теплое родственное письмо с приглашением. Но он не спешит…

В один из дней, следующих за этим, с проезжавшей мимо телеги соскакивает мешковатый, некрасивый молодой человек. Он оказывается Никой Кульгачевым, знакомым лишь по рассказам Мадемуазель.

— Меня мама послала, чтобы поторопить вас и помочь, если будет нужно, с переездом, — заявляет он. — Как вы здесь живете? Это ужас, просто ужас. Ведь у нас вы прекрасно устроитесь, и мы вместе переждем, пока вся эта ерунда кончится…

В том, что «ерунда» кончится, и притом скоро, у него не было ни малейших сомнений; важно где-то выждать месяц, много два, а потом можно будет возвращаться к себе. Впрочем, вообще что-то непонятное с нашим отъездом; вовсе не надо было уезжать из Новинок. Можно было остаться и там. «Живем же мы в Боровском!» Чуждые нам замашки капризного баловня, с грехом пополам окончившего лицей, а потом произведенного в офицеры одного из кавалерийских полков, искупались в Нике природным добродушием. Он не переставал ужасаться нашему быту, с его овсяными киселями, и его настояния ускорить переезд казались такими соблазнительными… На другой день Ника уехал. Отец не сказал ему ни да ни нет, только написал его матери письмо, в котором благодарил ее и обещал подумать над ее приглашением, ссылаясь на трудности переезда. Он как будто не хотел уезжать отсюда…

Уже к земле склонялись тяжелые колосья. «Стефан Савваит — ржице кланяться велит!» — приговаривали деревенские старики. Развернулась на полях жатва, заблестели серпы, потянулись через деревню подводы с зерном на мельницу. Все с нетерпением ждали нового хлеба, но погода не благоприятствовала урожаю. Вторая половина лета и начало осени были дождливыми. В конце деревни, перед песчаным косогором, уже третью неделю стояла огромная лужа, и в ней светло поблескивало отражение неба. Телеграфные столбы и большие причудливые ивы с ветвями, обрубленными там, где они мешали проводам, тянулись через деревню. В ненастные, ветреные ночи эти столбы протяжно и заунывно гудели…

Хлеб все же убрали и обмолотили. Цены на него хотя и не падали, но, по крайней мере, задержались на своем высоком уровне и перестали неудержимо ползти вверх. По лесам было много грибов, и хотя разбои и убийства на дорогах не прекращались, но Ваня все же где-то набирал их. Крестьяне снабжали нас молодой картошкой, и с питанием положение стало куда более сносным…