Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Из дома выбежала тетя Дина, заморгала глазами, хотела заплакать, но плакать было некогда: тут же нас разгрузила, провела в дом, а сама куда-то с обычной энергией помчалась; разыскала комнату, в которой можно переночевать и провести день-два, пока не найдем чего-нибудь лучшего. И вот мы сидим в узенькой клетушке и едим мелкую картошку, которую принято скармливать поросятам: размером с грецкий орех и даже мельче, цвет с одного боку желтый, с другого — ярко-зеленый, вкус едкий, противный, за язык щиплет, а льняного масла к ней чуть-чуть — на донышке бутылки. Ну да теперь не до капризов — это даже я хорошо понимаю, уж несколько месяцев, как понимаю, а сейчас и подавно.

На следующий день тетя Дина разыскала вполне подходящую избу — двухэтажную. Верхний этаж занимает хозяйка — добродушная одинокая старуха, Фекла Егоровна. Нижний этаж — одну большую комнату с русской печью и низкими маленькими окнами — уступают нам.

Сестра ни во что не вмешивается. Кругом о чем-то говорят, что-то делается само собой. Все равно поверить в то, что произошло, немыслимо. Да и кругом все — и Мадемуазель, и тетки — повторяют: «Не может быть. „Он“ просто издевался нарочно, этот мерзавец, а, наверное, и сам не знает». Новая волна обнадеживающих слухов доползает откуда-то… Мадемуазель уезжает в Москву добиваться, узнавать, хлопотать…

На второй или третий день после нашего переселения, вечером, осторожный стук в окно. Ваня. Кто-то ему сообщил. Он по-прежнему скрывается у Аксиньи, приходит только по ночам.

Все это — точно во сне, от которого никак не удается проснуться. Недели полторы или две спустя хозяйка Фекла зовет сестру к себе, показывает ей старую уже местную газету, где напечатан список расстрелянных… Они помечены как брат и сестра — кого-то ввело в заблуждение сходное отчество. Указана и вина: контрреволюционная агитация. Это мама-то? Впрочем, теперь все равно. Фекла — душевная старуха — дня четыре прятала эту газету, решала — как быть? Потом позвала Веру: не она, так другие покажут, а тут будет кому хоть водицей сбрызнуть, в себя привести, если… Не понадобилось. Даже не заплакала. Взяла газету, прочла, повернулась, не выпуская газеты из рук, вышла. Прошла к себе. Положила на стол. Села. Сидела долго. Когда я подошел и взял газету, сделала легкое движение: вырвать ее у меня. Но тут же это движение оборвала. Я увидел, прочел: Николай и Мария — брат и сестра — агитация… И тоже сидел, тоже молчал, тоже не плакал. Мне только три дня назад исполнилось десять лет. И что это: начало жизни или конец ее? Читаю, снова перечитываю, верю и не верю, понимаю и не понимаю. Что-то во мне происходит… Прежде всего приходит страшное сознание окончательной бесповоротности события. Это сознание, еще не продуманное мыслями, словно накапливается где-то внутри, ложится ощущением. Мысли подберутся позже: в этот год, в последующие шесть, восемь, пятнадцать лет. Откуда я знаю? Но их уже создает и будет создавать все это же ощущение, возникшее в те минуты. Всеми своими детскими силами и всем детским бессилием, всей моей любовью и всей ненавистью я воздвигаю внутри себя памятник им… На всю жизнь… Уродливый, искалеченный памятник; так же уродлив и искалечен мой маленький, еще вчера такой солнечный, мир.

Утверждая свою любовь к ним, к их памяти, я вместе с тем отрицаю все, что мне ими завещано.

Они говорили: Бог!.. любовь… жизнь — благодатный дар… Я больше не верю в Бога. В настоящем — вместо любви у меня только ненависть, вся любовь осталась там, в прошлом. Ненавижу не только все и всех, но больше всего самою жизнь, этот якобы «благодатный» дар! Они говорили: Бог — милосерден, справедлив! Ложь. То есть они-то не лгали, действительно так думали, но как могли они в это верить?..