Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

В эти дни я впервые и еще смутно начинал чувствовать величественную архитектонику, неразрывным единством связывающую весь замыкающийся в годовом цикле круг православного богослужения. Сурова поэзия этих великопостных бдений, решительно порывающих со всем земным, отрекающихся от непрочных радостей и сомнительных достижений повседневности, чтобы откуда-то из самых глубоких недр, из той расщелины, в которую погружает человека бессмысленное кружение среди мелочных забот, обратиться к единственному и наиболее ценному в себе исполненным одновременно отчаянием и неугасимой надеждой призывом песнопения: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается…» Но не животным ужасом перед неотвратимостью этого конца, а глубоким сознанием трагической важности момента в своей неподготовленности к нему веет на грешника, приподнимает и ведет его сквозь отчаяние и скорбь к уверованию в радость очищения эта молитва.

С легким шелестом, словно дуновение, проносящимся по всему храму, черные фигуры троекратно опускались на колени при чтении молитвы Ефрема Сирина: «Господи и Владыка живота моего»; я помнил с раннего детства наизусть эти слова, уже лет пяти и даже раньше повторял их за сестрой, опускаясь на колени перед иконами в нашей божнице, завороженный не смыслом слов, тогда еще мне недоступным, но заложенным в них ритмом и таинственной поэзией. Но теперь, здесь, даже воспоминания об этом, как и всякие вообще воспоминания, казались неуместными…

Позади, через большие окна, расположенные друг против друга, в храм врывались две полосы жидкого синеватого предвечернего света и скрещивались в воздухе где-то посередине, перед свечным ящиком. Но свет, горевший впереди, у икон, в почти затонувшем во мраке храме, пламенеющий и колеблющийся свет немногочисленных свечей был единственным уместным и терпимым в эти часы самоотречения….

— Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… — И казалось, действительно, испуганные, почти осязаемые духи, ежедневные, незаметные спутники, сейчас смятенной толпой теснятся позади у дверей, покидая храм. Им нечего было здесь делать.

— …Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему!..

Какое-то давно утраченное, просветленное спокойствие обнимало со всех сторон, врачуя и умягчая душу, оставляя одну лишь заботу, одну тревогу: «Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего».

На середину храма выходили трое солистов, и ведущий бархатнейший бас архимандрита Симона, оттеняемый глубоким контральто тети Маруси Л. и серебристым сопрано третьего голоса, расстилал плотную густую пелену, и затем три этих голоса неслись окрыленно вверх, в купол, словно увлекая все сердца молящихся по единственному пути духовного очищения и в самой скорби своей радостного взлета:

— Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…

В стороне в тонкой строгой фигурке я угадывал Таню К-ву. Ее точеное личико камеи было потуплено, длинные ресницы опущены — она молилась. Все мы, мальчишки, были влюблены в нее или, по крайней мере, воображали себя влюбленными. Но в эти часы мне вовсе не нужно было следить за ней, и я тотчас отводил глаза. Не хотелось даже знать, видит она меня или нет…

Служба кончалась. Кругом становилось совсем тихо. Молящиеся по двое, по трое неохотно покидали храм. Другие беззвучно шли к иконам, опускались на колени и прикладывались… Третьи, погруженные в молчание, ожидали во тьме приделов исповедников-монахов. Извне доносились возобновившиеся редкие удары колокола… За окнами уже совсем темнело, и вдали, в городских домах, зажигались первые огоньки, а здесь ничем не нарушаемый молитвенный круг прерывался лишь для того, чтобы в подготовке к следующему богослужению пережить в молчании необходимую паузу, рассредоточиться для нового сосредоточения. Ничто еще не говорило о пасхальном разрешении этой, все нараставшей в поисках своей кульминации, скорби. Она одна дышала здесь у каждого массивного каменного столба, возносилась вверх тонкими спиралями ароматического кадильного дыма, сгущалась в непроницаемо темных углах, перешептывалась шорохом подошв о выщербленные плиты пола. Одинокие лампады едва освещали темные лики Богоматери и святых, сообщая их взорам удивительную одухотворенность.

Просветленное лицо сестры, с его строгими чертами, чем-то было родственно этим иконам, и только блики на чуть увлажненных глазах выдавали ее внутреннее волнение, когда она молча, ласково брала меня за руку, давая этим понять, что нам пора уходить.

А дома Аксюша встречала нас уже в полных сумерках, темнея лицом и ладонями рук, выставленных вперед, как на канонических фигурах отшельников с фресок древнего письма.

— Вера, милая, да што ж ты это, разве так можно, с самого утра не евши, да ты свалишься так, вот тебе и вся недолга… Уж я жду, жду; ну, Сергей, думаю, ничего: ушел поздно, я его накормила, и кашу он поел, а ты ведь с самого утра…

— Ну что ты выдумываешь, я ведь чай-то выпила утром…

— Знаю я, как пила: к хлебу и не притронулась, выпила два глотка и умчалась…