Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Впервые приоткрывшаяся передо мной таинственная сторона взаимоотношений полов оставалась для меня столь нереальной и неубедительной, что, вопреки очевидности, я не мог поверить услышанному. Не верил и много недель, даже месяцев, спустя. Я слишком глубоко был внутренне убежден, что никто из взрослых, заслуживающих хоть какого-нибудь уважения, и не подозревает о той мудрости, которую создали в своем воображении испорченные дети улицы. А все услышанное в лодке… Да было ли оно? Да так ли я понял? Может быть, я слышал всего-навсего глупую и бессмысленную сказку, придуманную спьяна гнусным стариком только для того, чтобы смутить меня и заставить в нее поверить. Может быть, именно надо мной они смеялись. Это было бы очень скверно, но все-таки лучше, если было бы так. Разумеется, любовь, о которой пишут Диккенс и Тургенев, любовь, вдохновлявшая столько стихов и песен, любовь, создававшая среди людей здоровые и крепкие семьи, эта любовь не могла и не должна была иметь ничего общего с чудовищно-грязным физиологическим непотребством, которое смаковала улица. После того, что я услышал и продолжал ежедневно слышать от мальчишек на набережной, вероятно, никакая сексуальная патология не могла бы меня удивить и оттолкнуть больше, чем отталкивала реальная сторона обычных отношений между мужчиной и женщиной. Да что там! Если бы в те времена кто-нибудь стал мне рассказывать о скотоложестве, я, несомненно, счел бы его гораздо более приемлемым. Наличие двух мыслящих соучастников, не скрываясь друг от друга уединившихся ради совершения бесстыдного ритуала, и в числе двоих — женщины, казалось мне совершенно невероятным. В этом было нечто страшное. Я хотел во что бы то ни стало спастись от этого сам и, главное, спасти в своем сознании всех, кто был мне дорог: тетка… сестра… Что же, значит, только лишь оттого, что они не замужем, они не уединяются с какими-нибудь мужчинами и не предаются тому, о чем толкуют у крыльца ребята, о чем кричат надписи на всех воротах, чем попрекают друг друга и матерей друг друга пьяные звероподобные мужики, взмокшие от пота и вылаивающие грубейшие, потерявшие всякий смысл ругательства? Мерзость! Мерзость и клевета! И, значит, все женщины, которые проходят по улице, чистые, улыбающиеся, с аккуратно уложенными волосами, осторожно обходя каждую лужицу, брезгливо отворачиваясь при виде какого-нибудь червяка или лягушонка, все они знают об этом? Знают и не только не осуждают, но и сами… Да и, значит, говоря о себе «я выйду, я вышла замуж; когда моя сестра, мать вышла замуж», они тем самым именно подразумевают это?! Ведь знают же и понимают, что они говорят? Ложь! Нелепая, скверная ложь. Если бы было так, кто же посмел бы сказать всем открыто и вслух? Но что-то тут есть, какая-то загадка… и дети вот родятся… и беременность; я уже обращал внимание на женщин, которые едва передвигались, откидываясь назад, чтобы сохранить равновесие… Что-то и так, и не так… Но я не хочу, не допускаю, чтобы именно так; «непорочное зачатие» — это в молитве, но, значит, есть и другое, «порочное»? Может быть, и есть, но это уже слишком! Я и сам был уже несколько раз влюблен, ревновал, мечтал о том, чтобы мне было оказано предпочтение перед остальными, даже о поцелуях, подкрепляющих разделенное чувство, но чувство же, а тут?! Где же найти место чувству? Да, женщины волнуют и меня каким-то особым волнением, но все это совсем не то. Происходит какое-то раздвоение, и оно кажется окончательным. Мои влюбленности остаются по одну сторону, а обостренное внимание, направленное на решение мучащих меня вопросов, — по другую. Без разгадки этого вопроса становится немыслимо жить дальше. Надо снова найти звенья какой-то распавшейся гармонии, услышать вновь музыку, звучащую кругом, даже в горе, равного которому быть не может, звучащую в несчастье, равного которому не представить. Это же я ощущаю как покушение на самые основы моей личности, только нет еще у меня таких слов, нет такой точности самоанализа. И я почти до сумасшествия болею этими вопросами, в полном одиночестве ищу ответа повсюду и, вместе, боюсь этого ответа. Я с обостренным вниманием вслушиваюсь во все окружающее, в разговорах и книгах отмечаю все, что может мне дать какой-то ключ, если не само по себе, то по отношению к этому окружающих меня лиц, по их выражению, интонации. Нахожу много и, вместе, ничтожно мало. Да и нет ничего, что могло бы поспорить с силой моего внутреннего убеждения. Пусть любой поэт, писатель из тех, кто поэтизировал любовь, снимет с нее одежды, сотканные спасительной ложью искусства, и простыми, грубыми словами расскажет мне о том, что скрывается за, — я откажусь от него; этим он разоблачит себя передо мной как лжец, и после этого я заподозрю его в чем угодно и… не поверю ему. Пусть, наконец, я своими глазами увижу, что все, о чем говорит улица, действительно правда и ничего иного нет, — я не поверю своим глазам. Да и как я могу поверить им? Это значило бы конец, самоубийство, сумасшествие, не знаю что. Новая травма была жестокой.