Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

В самом деле, ведь если перенестись на одну из ближайших звезд, то мы с нее могли бы видеть сейчас Куликовскую битву или строительство колокольни Ивана Великого в Московском Кремле. С других, более удаленных звезд увидели бы доисторических ящеров, в поисках добычи продирающихся сквозь гигантские хвощи и папоротники. Значит, есть в реальной Вселенной реальные точки зрения, с которых все минувшее становится видимым, сиюминутным. Наших физических возможностей и технических средств недостаточно в настоящее время для наблюдения с этих точек отдельных земных существований. И только. Но ведь мы далеко не исчерпали свои физические возможности, да и так ли уж ими одними ограничены?

Что такое наше радио, телефоны и электричество для нагого дикаря, представителя первобытной общины? Колдовство. И ничего больше. Так не колдовством ли и чистейшей мистикой показалась бы нам сегодня реальная картина развития, возможного для наших далеких потомков? (Я не касаюсь того, что, кажется, мы сделаем все возможное для того, чтобы не иметь ни далеких, ни близких потомков.) Но если столько чудес оказалось, в конце концов, осуществимыми для человека, то что же неосуществимо? Поистине: все реальное — чудесно, и все чудесное — реально, как мне пришлось уже однажды сказать в одной незаконченной работе.

Но, значит, вечно умирает на эшафоте Мария-Антуанетта в бесконечно длящейся агонии? За что же? Нет, для себя она умерла только однажды. Для нас — постоянно. Но ведь не только умирает — и живет, и радуется, и рождается. Все, что протекало некогда во времени, выходит за временные пределы и творится во все часы дней постоянно. Но не творилось ли оно еще и до того? Извечно?

Все то, что пред нами однажды явилось,

Что было и минуло, будто бесследно,Что в памяти сгладилось, в сердце забылось,Что в прошлое кануло отзвуком бледным,Что ночь хоть однажды, безлунная, скрыла,

Что некогда солнце лучом осветило,Что кануло в недра, в глубины морские,Что было Египтом, Элладой, Россией, —Оно существует, всегда существует,

Слезами омыто иль крови струею,Оно неизменно пребудет с тобою.Оно существует. Всегда. Существует.

А может быть, и так: не я, а отец, уже много лет обо мне не знающий, случайно, в чужом доме, входит в чужую ему (мою) комнату. За окном, фырча, пробегают грузовики (узнать Москву для него почти немыслимо). И в этой чужой, нищенски обставленной комнате он с удивлением, постепенно, начинает узнавать какие-то следы близкого ему и знакомого. Две-три старинные миниатюры в соседстве с гравюрами и рисунками не ведомых ему художников. Два фотопортрета его жены, когда-то раскрашенных им акварельными красками, фотография дочери. Еще иконы: одна — Спасителя — принадлежала еще его прадеду, другая — прабабке со стороны матери, Надежде Сергеевне Кротковой, третьей благословила его с женой, тогда еще новобрачных, его мать. Еще несколько фотографий, в том числе и его собственная… Кто же здесь живет? На полочке книги маленького формата — библиотека поэзии, русские классики в каких-то странных, непривычных изданиях. На столе очки, пепельница, полная окурков, авторучка… Какая странная комната… «Ваня? Леша? Вера?» — перебирает он имена своих детей и, конечно, забывая того, кто для него всегда остался ребенком. «Не может быть…» — он садится и тотчас неуверенно приподнимается с места навстречу входящему. Седая голова, усталое стареющее, не очень здоровое лицо. Только глаза, вернее, выражение этих глаз и что-то еще в этом лице, до такого ужаса, до такого болезненного испуга знакомое, родное ему. И пусть в развернутой на столе газете речь идет о новых испытаниях атомной бомбы — они снова вместе, двое пожилых людей — отец и сын. И никого, ничего больше им в эту минуту не надо…

Бред… Сумасшествие… Нет. А впрочем, если бы даже…

Такова вторая тропинка, по которой часто уходят мысли… Есть и другие тропинки. Их немало.

Да. Но отчего так упорно спешат они, мысли, уходить от действительности по этим тропинкам? Отчего потери, которые приходится рано или поздно переживать каждому человеку, раны души, которые обычно затягиваются и рубцуются, не зажили, не зарубцевались и кровоточат всю жизнь? Почему, обреченный на столько лет страшного холодного одиночества, я с десятилетнего возраста достался в жертву собственным воспоминаниям? Почему терзали они меня так неустанно на протяжении стольких десятилетий и, теперь уже ясно, не выпустят до самого конца?

Может быть, моя книга даст ответ на эти тщетные вопросы… Если же нет, значит, я и сам не в состоянии на них ответить.