Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке

И действительно, горы так высоки, что как будто упираются вершинами своими в небо. Местах в десяти сверкают остатки снега, может быть вечного, но во всяком случае вешнего. Туман по местам прицепился к ним, и снег оттеняет своим мертвенным, дымчатым цветом еще яснее. Горы кажутся решительно высеребренными. Долго смотришь на них и не можешь достаточно налюбоваться: и дико, и своеобразно, великолепно!.. Целый гребень гольцов этих залег там в туманной дали и долго тянется длинной и непрерывной цепью; ярко-серебристым цветом отливают они, резко, необыкновенно резко оттеняясь от соседних белесоватых облаков. Один хребет выше другого и без всякого сравнения выше передних, близких к реке. После крайнего однообразия амурских берегов картины гольцов увлекательны. Долго потом держался туман около этих снегов, но затем мало-помалу пропал, поднявшись выше, и серебро гор потеряло всю свою прелесть и весь эффект. Серебро вершин их, не оттеняемое теперь контрастом дымки тумана, оказалось простыми глыбами снегу, залежавшегося еще на горах несмотря на то, что было 1 июня. Гольцы, по всему вероятию, не гольцы, а более возвышенные вершины, покрытые тем же лесом, хотя на этот раз может быть и чахлым, реденьким, низким. Горят серебром только самые дальние и высокие хребты; на горах (также высоких) по левому берегу снегу уже нет нигде, и уцелел он только в падях и ложбинах между горами правого берега.

Немного разнообразия несут за собой и следующие места по Амуру, и следующие станки за Гирином, окрещенные уже русскими именами, каковы: Чуринова, Шелехова, Литвинцева, Жеребцовская, Шахматова, Федоровская, Елисеева, Чуриновский домик — решительная вербная игрушка: и лесенка, и избушка, и мох даже есть... В нем нашли мы двух линейных солдат (двое других ушли на работу в лес); ни полей, ни огородов не разводили. Соль вчера получили; без нее сидели долго. В Шелеховой вид тот же: изба на горе по подушке, ручеек выбежал, на берегу к горе примкнулась баня... В станке Федоровском на берег вышла баба; гребцы мои, солдатики, отправленные в Николаевск из Хабаровки, завели с ней разговоры; ничего интересного.

— Сколько верст до Елисеевского?

— Тридцать.

— Где солдаты-то?

— Лес рубят (слышен звон топоров где-то поблизости).

— Чей мальчик-то?

— Мой.

— И ладно! Промежуточного станка нет?

— Нету.

— Будь здорова, тетка, прощай!

И ребята хохочут: довольны.

— Охота же вам об таких пустяках разговаривать, — заметил я им.

— Живой человек, ваши благородие! Поговорить хочется: скучно уж очень шестые сутки без молвы ехать; скучно ехать...

Действительно скучно: места прибрежные становятся сумрачнее и тоскливее; горы глядят голыми камнями, лес затянулся мертвенной хвоей. Противный ветер тянет крепким холодом и целые сутки держит нас прибитыми в лодке к пустынному песчанистому берегу. Гольдские деревни становятся реже и мельче: дома два-три и — не больше. Припадет ветер — на вершинах гор завяжутся туманы; скоро поползут они вниз; мгновенно затянут дальную деревню, расстелются по реке; мигом закроют от нас все и сыплют потом на лодку, на ваше платье крупные капли росы. Долго и упорно крепится туман над рекою; пахнет ветерок — погонит его с воды, с берегов; покажет нам вдалеке одинокую, сиротливую избу-станок, как две капли воды похожую на все прежние, и поползет опять этот докучливый туман по горным отлогостям к вершинам; заляжет в ложбинах и долго потом лежит в них, не двигаясь до тех пор, пока опять не потянет низовой ветер.

— Без ветру, знать, Амур-от не живет! — замечают про себя мои солдатики.

— Зуб, братец ты мой, на зуб не попадает, а кажись бы и лето в поре! — подсказывают другие.

И то и другое замечание справедливы и неоспоримы. Но от этого не легче!

К полудню начнет проглядывать и пригревать солнышко. В лесу заиграет какая-то птица, словно горнист в трубу: и густо, и звонко, и часто, как будто пробует горло, не отсырело ли оно, не засорилось ли за ночь и за туманом. Еще какие-то птички чирикают, и с ними неизбежная кукушка, которая особенно любит расходиться к вечеру. Для полноты картины лягушки разведут свои концерты. И иногда, изредка, гольды, легкие на помине и на ногу, протащат вверх на лямке большую лодку, бойко прыгая по камням, и вызовут от моих солдатиков бесцельное замечание:

— Должно быть, на дальней промысел собрались!

Гольды, однако, в летнем платье и все в своих остроконечных, наподобие воронки, белых шляпах, сделанных из бересты и в одном только месте (и аляповато) сшитых черными толстыми нитками.

Ст. Елисеевская то мелькнет, то снова пропадет от нас за возвышенностями правого берега, спрятавшись между кустами острова, хотя и стоит она на матером берегу[18]. Из-за острова вышла вторая протока; при слиянии ее на берегу очутилась обрывистая и крутая скала, покрытая лесом. За скалой образовалась падь; на этой-то пади и выстроена станционная изба Елисеевская. За ней, по обыкновению, вблизи растянулась гольдская деревушка; на этот раз большая (10 домов) и красивая.