Сочинения

Ведь, по сути дела, и примечание и эта строфа — явления одного порядка. Но в стихах мы воспринимаем это как особенность поэтического метода Державина, одну из черт его «забавного слога», а в «Объяснениях» это кажется проявлением старческого педантизма.

«Как страшна его ода «На смерть Мещерского», — писал Белинский, — кровь стынет в жилах, волосы, по выражению Шекспира, встают на голове встревоженною ратью, когда в ушах ваших раздается вещий бой глагола времен, когда в глазах мерещится ужасный остов смерти с косою в руках» [15]. Но что же мы читаем по этому поводу в «Объяснениях»? «Действительный тайный советник князь Александр Иванович Мещерский, главный судья таможенной канцелярии» [16]. И только-то? Величие стихотворения, его тайна словно убиты этим примечанием; понятно, что страх после него бесследно рассеивается и «остов смерти с косою в руках» уже не кажется столь ужасным.

Державин первый ввел в серьезную, гордую своим пафосом одическую русскую поэзию детски-простодушное игровое начало. В его обращении к Фелице и ее мурзам легко различима поза enfant terrible («ужасного ребенка») — роль, которую берет на себя Державин, охотно и успешно играя ее.

Иль, сидя дома, я прокажу,Играя в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу,То в жмурки резвимся порой;То в свайку с нею веселюся,То ею в голове ищуся;То в книгах рыться я люблю,Мой ум и сердце просвещаю,

Полкана и Бову читаю;Над библией, зевая, сплю, —

сообщает он императрице. На фоне куртуазного XVIII столетия это неслыханная поэтическая вольность, вольность, которая была бы дерзостью, если бы не поза enfant terrible и соответствующий ей простодушно-наивный тон.

Жизнь со всеми ее оттенками вторгается в стихи Державина, где в самом деле только один шаг от великого до смешного. Говоря об истине и пороке, о добре и зле, задавая «вечные» вопросы и по мере своего разумения разрешая их, он посмеивается над вельможами и царями, над собою, над счастьем и удачей и даже немного над самою смертью, которую он, быть может, впервые в истории русской поэзии показывает как составную часть жизни, ни на минуту не останавливающей и даже не замедляющей свой ход. «Кто бы посмел, кроме его, — восхищался Гоголь, — выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественном муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле:

И смерть, как гостью, ожидает,Крутя, задумавшись, усы.

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным делом, как кручение усов?» [17]. Так ведь и в смерти у Державина есть что-то домашнее: она у него гостья. И в ожидании ее столь же мало торжественного, как и в кручении усов — жесте сугубо повседневном.

Все проявления бытия для Державина равновелики в смысле их неповторимости. Но подчас кажется, что о мимолетном, малозначительном, незаметном он сожалеет и тоскует больше, чем о вечном и нетленном. В его стихах — пронзительная ностальгия по мелочам жизни, милым подробностям домашнего уюта, по всему тому, что составляет непременную, надежную и устойчивую основу человеческого существования, что индивидуально-неповторимо в каждой жизни и что «жерло вечности» поглотит значительно скорее, чем дела поэтов, героев и царей. Он понимал тщету всего земного и, не таясь, горевал об этом. «А я Пинт — и не умру», — убежденно произнес Державин, действительно веря в свое поэтическое бессмертие. Но этого бессмертия ему мало. Ему надо, чтобы бессмертным стало все, чем он жил, что его окружало, с чем он соприкасался, все, кто был ему дорог, все, с кем сталкивала его судьба.

И к небогатому богатыйЗа нуждою ко мне идет,За храм — мои просты палаты,За золото — солому чтет...

«Меркурию»

По поводу последней строки Державин писал: «В доме Автора одна комната была убрана соломенными обоями первой жены его» [18]. Делая это примечание, он словно ведет за собою в бессмертие и свою Плениру, первую, так горячо и нежно любимую жену, и скромный плод ее творчества. Или:

Алмазна сыплется гораС высот четыремя скалами.«Водопад»

Державину мало, что в двух лаконичных строках он создал великолепный образ. Он хочет непременно указать, что это не водопад вообще, а именно тот, который видел он сам: «Сим описывается точное изображение водопада в Олонецкой губернии, Кивачем называемого...» [19].