Сочинения. Том 1

Сначала редакция «Нации» думала возражать на речь епископа Броуна, но потом оставила мысль о полемике. Не нужно забывать, как могущественна была всегда в Ирландии католическая церковь, чтобы понять смысл совета, данного редактору «Нации» одним старым его приятелем: «Никогда, дорогой мой, не бейтесь головой о стену, особенно о церковную стену!» В 1846 г., даже в конце его, «Молодая Ирландия» еще только шла в гору, но не достигла вершины. Высшая иерархия была на стороне О’Коннеля; из приходского духовенства несколько молодых священников в Дублине и других местах изъявляли неудовольствие по поводу нетерпимости генерального комитета ассоциации и симпатию по адресу «Молодой Ирландии», так что и в среде церковной речь епископа Броуна принята была не единодушно. Все нараставшее течение вздымалось выше и выше. После одного колоссального собрания, созванного приверженцами «Молодой Ирландии», старик О’Коннель, когда узнал обо всем, что там было, казался подавленным, не мог есть от волнения. Его пробовали утешить тем, что толпа пришла туда просто из любопытства, послушать молодых людей. «Вы ошибаетесь, друг мой, — сказал О’Коннель, — это был большой митинг, они — большая партия». Были люди, которые убеждали старого вождя помириться с «Молодой Ирландией». Сэр Кольмен однажды просил его об этом [49]. «Нет, отец! — вскричал присутствовавший при разговоре сын О’Коннеля, Джон. — Мы не можем соединиться с этими людьми; скверные, неблагодарные интриганы они, мы их раздавим!» Больной, изможденный старик посмотрел на сына, потом на сэра Кольмана и сказал: «Вы видите, сэр Кольмен, я бессилен; вот мой лучший, любимый сын; вы слышите, что он сказал… Ничего нельзя теперь сделать…» Слабые попытки к примирению были сделаны, но ни к чему, разумеется, не привели.

Голод свирепствовал; зимняя стужа каждую ночь убивала людей, лишенных крова и топлива. Подавленный страшным зрелищем, мучимый болезнью, терзаемый ежедневным, несомненным для его ослабевшего, но все еще огромного ума падением былой силы и славы, О’Коннель приехал в Лондон в начале 1847 г., чтобы ехать оттуда дальше, на юг Европы, куда его посылали врачи.

8 февраля он в последний раз был в парламенте, где как раз шла речь о мерах к борьбе с ирландским голодом. Слабый, измученный старик, еле держась на ногах, просил всемогущее собрание подумать об Ирландии; его голос почти пропал, он говорил чуть слышно. Он сказал, что прямо испуган, видя, что палата недостаточно осведомлена об ужасающем положении Ирландии, о том, что десять тысяч детей умерли — пока — от голода и пять тысяч взрослых и что если не подать помощи, то умрет голодной смертью четверть всего населения страны. Он убеждал, что мало подписок, мало частных пожертвований, нужны мероприятия широчайших размеров, нужна государственная помощь в самом серьезном смысле слова. Своим невнятным, прерывающимся шопотом он просил представителей Великобритании сжалиться над Ирландией. «Она в ваших руках, в вашей власти. Если вы ее не спасете, она не сможет себя спасти». Он просил, чтобы помнили его искреннейшее предсказание: если парламент не поможет, то четверть ирландского народа умрет.

О’Коннелю нельзя было дольше задерживаться в Лондоне. В сопровождении сына, духовника своего Манли и одного слуги он уехал во Францию, чтобы оттуда отправиться в Италию. В Париже католическая партия захотела выразить свое почтение человеку, имя которого навсегда осталось связанным с эмансипацией католиков.

«Нас было пятнадцать или двадцать человек, не более, все неизвестных, кроме Монталамбера, который нас вел… О’Коннель, уже умирающий, вышел подышать немного на воздух. Мы ожидали его возвращения под аркадами улицы Риволи, у дверей скромного отеля, в котором он остановился. День кончался, печальный и дождливый зимний день… Мы заметили его в карете, и мы сняли шляпы… Мы поднялись опечаленные. Несмотря на усталость, О’Коннель хотел нас принять. Мы увидели его сидящим в кресле, укутанного одеялами, бледного и истощенного. Монталамбер обратился к нему с речью. Он отвечал несколькими словами, которые мы едва могли расслышать; «Не слабейте… Что касается меня, то я умираю… Приехать в Рим… Действуйте, мужество!..» Глубокая апатия ко всему окружающему все более овладевала О’Коннелем по мере того, как его везли дальше на юг. Путешествие было трудное, с долгими остановками, необыкновенно продолжительное. В Генуе болезнь обострилась, и 15 мая 1847 г. его не стало.

Эта жизнь оборвалась, когда Ирландия стояла перед одним из ужасных катаклизмов своей истории. Человек, труп которого лежал в номере генуэзской гостиницы, занимал огромное место в ирландской национальной жизни, и известие, что его уже нет на свете, должно было немедленно отозваться во всей стране. Многое сложное вдруг упростилось, многое далекое — страшно придвинулось. Новые люди стали на опустевшем месте.

Глава III[50]

1