Сочинения в двух томах. Т.2

Но к чему такие тонкости, спросит, пожалуй, кто-нибудь, в таком сочинении, в котором я исследую лишь то, что относится к учению об управлении и повиновении? А для того, чтобы люди не позволяли больше злоупотреблять собой тем, кто этим учением о независимых сущностях, построенным на пустой философии Аристотеля, т.е. бессодержательными словами, стал бы отпугивать их от повиновения законам своей страны, подобно тому как люди отпугивают птиц от зерна фуфайкой, шапкой или кривой палкой. Ибо именно на этом основании они говорят об умершем и похороненном человеке, что его душа (т.е. его жизнь), отделенная от тела, может бродить и быть замеченной ночью между гробами. На этом же основании они говорят, что фигура, цвет и вкус куска хлеба имеют бытие там, где нет никакого хлеба. И на таком же основании они утверждают, что вера, мудрость и другие добродетели могут быть иногда влиты, а иногда

вдунуты в человека с неба, как будто добродетельные люди и их добродетели могут быть отделены друг от друга. На этом основании они утверждают еще многое другое, что служит к уменьшению зависимости подданных от верховной власти их страны. Ибо кто будет делать усилие повиноваться законам, если он ожидает, что повиновение будет в него влито или вдунуто? Или кто не будет повиноваться священнику, умеющему изображать Бога, скорее, чем своему суверену, нет, даже скорее, чем самому Богу? Или кто из тех, кто боится привидений, не будет чувствовать большого уважения к тем, кто умеет делать святую воду, которая прогоняет эти привидения от него? Сказанное служит достаточным примером ошибок, внесенных в церковь сущностями Аристотеля, который, может быть, понимал всю ложность своей философии и писал ее как нечто согласующееся с греческой религией и подкрепляющее последнюю, так как опасался, что его может постигнуть судьба Сократа[135]

.

Впав раз в эту ошибку относительно самостоятельных сущностей, метафизики и теологи были втянуты во многие другие вытекающие из нее нелепости. Желая, чтобы эти формы были реальны, они вынуждены указать им некоторое место. Но так как они считают их бестелесными, без всякого измерения, присущего пространственной величине, а все люди знают, что место измеряемо и может быть заполнено только чем-либо телесным, они вынуждены для поддержания своей репутации прибегать к словесному различению, говоря, что эти сущности на самом деле нигде не бывают circumsctiptive, а лишь definitive, каковые термины являются в данном случае словами, не имеющими никакого смысла, а их латинская форма лишь скрывает их внутреннюю пустоту. Ибо всякое ограничение какого-нибудь предмета есть лишь ограничение, или определение, его места. Оба термина обозначают, таким образом, одно и то же. И в частности, что касается сущности человека, являющейся, как они говорят, его душой, то они утверждают, что она целиком находится в его мизинце и во всякой другой части его тела, как бы мала она ни была, и тем не менее во всем теле имеется не больше души, чем в каждой из этих частей. Может ли кто-нибудь думать, что можно угодить Богу такой бессмыслицей? И тем не менее во все это необходимо верить тем, кто желает верить в существование бестелесной души независимо от тела.

А когда им приходится держать ответ на вопрос, каким образом бестелесная субстанция может испытывать боль и быть пытаема огнем ада или чистилища, то они могут ответить лишь, что не дано нам знать, как огонь может сжигать души.

Кроме того, так как движение есть перемена места, а бестелесные субстанции не способны занимать места, то сторонники указанного учения бессильны показать нам, как души могут уходить отсюда без тела на небо, в ад, в чистилище и как привидения людей (и я могу прибавить – их платье, в котором привидения появляются) могут бродить ночью по церквам, кладбищам и другим местам погребения. И я себе не представляю, что они могут ответить нам на это, разве только скажут, что привидения людей бродят definitive, а не circumscriptive или что они бродят духовно, но не земно, ибо такие отменные различения одинаково применимы при любой трудности.

Nunc-stans.

Что касается смысла слова “вечность”, то указанные метафизики и теологи не хотят понимать его как бесконечную последовательность времени, ибо тогда они не были бы способны объяснить, каким образом воля Бога и предопределение будущего не предшествовали его предвидению, подобно тому как действующая причина предшествует следствию или как действующий предшествует действию; точно так же они не могли бы указать основания многих других их смелых взглядов относительно непостижимой природы Бога. Но они хотят учить нас, что вечность есть застывшее теперь – nunc-stans, как называют его схоласты, и этот термин как для нас самих, так и для кого-либо другого не более понятен, чем если бы они обозначали бесконечность пространства словом hic-stans[136].